На счету Максима Диденко только за последние два года — «Земля» в Александринке, «Идиот» в Театре наций, «Пастернак» в «Гоголь-центре» и ставший сенсацией самостоятельный проект «Черный русский», в котором зритель становится полноправным участником действа по «Дубровскому».
— Как так вышло, что вы за два года выпустили несколько больших постановок, а сейчас у вас и вовсе выходит второй большой спектакль за три месяца?
— Как-то на одном странном мероприятии в сибирском лесу я встретил учителя и мастера по игре в го, который рассказал, что для этой игры главное в человеческой деятельности — это умозрение. А умозрением можно заниматься где угодно. Так что ключевую работу я могу производить в отпуске, в бассейне или пока иду куда-то пешком. Мне просто неинтересно тратить время на что-то необязательное. Я вне своей деятельности практически не общаюсь с людьми (смеется). Так что спектакли готовятся в голове, а срок вызревания там не регламентирован.
В каком-то смысле я продолжаю делать один и тот же спектакль. Он по-разному выглядит, но занимаюсь я в известном смысле одним и тем же.
Это форма моего взаимодействия с театральным социумом и социумом вообще. Я бы не сказал, что у меня все происходит как-то слишком быстро, вот Кирилл [Серебренников] успевает руководить театром, ставить спектакли и кино еще…
Политики еще больше успевают. Или далай-лама, например. Он на пять месяцев в году уходит в медитацию, при этом у него время расписано поминутно на несколько лет вперед. Да еще и приходится сдерживать сумасшедшее напряжение — энергию людей, настроенных против него, и тех, кто ждет от него просветления. При этом он ведет себя совершенно расслабленно — веселый, наивный, открытый человек — меня это очень вдохновляет. Я вообще считаю, что главное — овладеть расслаблением, освободиться от всего лишнего, которого очень много.
Кастанеда называл это «точкой сборки» — наверное, я ее просто обнаружил в себе.
Я понимаю, чего хочу достичь, и делаю к этому маленькие шаги. Сейчас все происходит немного быстрее, чем могло бы, но таковы обстоятельства. Меня просто «прет», мне все это в кайф.
— И все это позволило вам делать два спектакля одновременно?
— Нет, «Черного русского» я делал летом, а к репетициям «Чапаева и пустоты» приступил 2 октября. Это вообще разные совсем истории, но обе мне близки.
Иммерсивным театром я занимался на заре своей карьеры, даже думал сделать девятиэтажную постановку по «Божественной комедии» Данте, но не сложилось.
Поэтому я очень обрадовался, когда меня позвали сделать «Черного русского». Быстро все получилось благодаря тому, что это независимый театр — я мог пригласить кого угодно, работал со своей командой.
— А «Чапаев и пустота» был вашей идеей?
— Моя, да. «Чапаев и пустота» — это книга мной чрезвычайно любимая. Первый раз я ее прочитал году в 1996-м… Тут еще вот что, театр это дело довольно процессуальное. Свое взаимодействие с курсом Брусникина я начал довольно давно, уже два года назад. Обычно большое количество времени уходит на нахождение общего языка, а здесь этот этап уже пройден.
В каком-то смысле этот спектакль — развитие наших взаимоотношений, которые начались с первого мастер-класса. Потом мы сделали «Конармию» и стали обсуждать, что можно сделать еще. И в какой-то момент я спонтанно предложил сделать «Чапаева». Дмитрий Владимирович [Брусникин] эту идею поддержал, ребятам она тоже понравилась. Мы стали искать площадку, перебрали много вариантов, планировали делать спектакль в большом пространстве — там были другие декорации, другая идея, другое видение. Потом брусникинцы оказались в «Практике», и пришлось эту идею сжать, в результате чего тело спектакля распалось на три части. Идти он будет три часа: я подписал договор, в котором написано, что больше трех часов – нельзя (смеется).
— Расскажите, как устроен этот спектакль?
— Спектакль в трех отделениях. Первое называется «Сад расходящихся Петек» и представляет собой концерт несуществующей рок-группы, в котором мы попытаемся изложить содержание романа (смеется). Там в основном использованы стихи Петра Пустоты и несколько прозаических фрагментов.
Кроме основных участников там принимают участие Дмитрий Владимирович Брусникин и Николай Дмитриевич Чиндяйкин — они «в смену» играют профессора Тимура Тимуровича.
Вторая часть называется «Черный бублик» и в некотором роде мимикрирует под формат театра «Практика» — очень лаконичная и драматическая, насколько это в моем случае возможно (смеется). Там все полностью построено на разговоре: сидят три гопника у костра, едят грибы и разговаривают о мироздании. И последняя часть — «Условная река абсолютной любви» — это балет, посвященный плаванию в реке, погружению в ничто. Примерно такая вот композиция.
— Как они монтируются между собой?
— Ну, там есть протагонист в виде условного Петьки, который время от времени размножается и собирается воедино. Плюс, для того чтобы зрители получили какое-то отражение того, что происходит на сцене, в антрактах мы будем пускать три двадцатиминутные лекции, которые записал Евгений Мандельштам.
Первая лекция — о пустоте, вторая — о семействе грибов и третья — о потустороннем мире.
Просто для того, чтобы получить нарративное представление о книге, надо все-таки просто ее прочитать, а спектакль — это система наших отражений от этого текста. Я попробовал выудить оттуда то, что мне кажется внутренним сюжетом, и образовалась такая зеркальная комната, что ли. Моя сверхзадача в том, чтобы процесс осмысления продолжался у зрителя в голове и после спектакля.
— Насколько для вас важно быть понятым зрителем?
— Не знаю. Понимание же происходит на очень разных уровнях. Иногда, когда человек говорит, что он ничего не понял, куда ценнее и продуктивнее, чем «а, ну все понятно».
— А с текстом человек должен быть знаком, прежде чем идти на ваш спектакль?
— Я вообще считаю, что если человеку нужно понять, про что книжка, то ему надо взаимодействовать непосредственно с текстом. Во всех прочих случаях у вас не будет прямого контакта с текстом — спектакль, кино, аудиокнига, это уже будет не то. Даже самая каноническая постановка это все равно интерпретация.
— Кстати, а почему вы работаете в основном с чужими и довольно каноническими текстами?
— Не знаю. Я не воспринимаю их как чужие. Это такое, наверное, детское ощущение, когда ты читаешь книжку и присваиваешь ее себе, воспринимаешь через себя. Вообще вся реальность в некотором смысле такой текст, который можно как-то читать. И среди этого текста есть книги, допустим, сформулированные на каком-то языке. Каждая из них — отдельный мир, с которым мы встречаемся — как вот с вами, например. И вы такой мир, и я такой мир, и это кафе, и театр, и Москва… Мандельштам вот мне рассказывал: каббала говорит о том, что любой знак, любой символ — это отдельный мир, связанный с остальными каким-то образом. Мне кажется, что театр проявляет эти связи или даже иногда создает. Вот эта игра с мирами, выстраивание мостов между ними и есть то, чем я занимаюсь. Да и вообще, мне кажется, в этом функция искусства.
— А с Пелевиным вы как-то взаимодействовали?
— Только через агента, он же скрывается. Мы послали заявку, пресс-релиз... Я сильную внутреннюю взаимосвязь с ним почувствовал. Например, в день, когда отправлял ему пресс-релиз, у меня не оказалось текста книги, чтобы указать главы, которые мы собираемся использовать. Потом у меня разбился айпад и пришлось срочно бежать в книжный магазин «Москва».
А это был День города и на Тверской творился абсолютно пелевинский треш! Фонтан «Дружба народов», тачанки какие-то…
В итоге я прорвался в магазин и около полки с книгами Пелевина встретил бабушку, которая попросила посоветовать ей что-нибудь для начала. После того как я устроил ей экскурс в творчество писателя, мне все-таки удалось купить книжку, и тут, выходя из магазина, я прочитал фейковую новость о том, что Пелевин умер во время спиритического сеанса. Хороший вход в творческий процесс! (Улыбается.)
— Расскажите, почему для вас так важна эта книга? Я давно, честно говоря, не перечитывал, но мне кажется, что она все-таки сильно ко времени привязана?
— Перечитайте, вы удивитесь, насколько это актуальный текст. В сегодняшнем мире очень важным процессом стало переосмысление 90-х. Страна пережила какой-то кусок истории, за который мы от свободы пришли к тому, к чему пришли. Сейчас мне кажется очень важной рефлексия на тему того, почему мы находимся там, где мы находимся. Я очень удивился как раз в процессе подготовки, насколько этот текст острый —
там тоже есть и Сталин, и православие, и богоискательство за рамками нашего современного государственного православия.
Плюс Чапаев и Петька это же мифические персонажи, а министр культуры как раз недавно говорил о том, что мифологизация истории очень полезна. Мне кажется, это очень по-пелевински. Кроме того, мне интересно то, насколько этот текст воздействует на сознание, открывает другие способы восприятия реальности.
Ты практически читаешь буддийский трактат, но при этом в форме художественного произведения,
который особенно сильно воздействует именно на советского и постсоветского человека. Он производит просто-таки психотерапевтический эффект.
— В чем заключается эта терапия?
— В принятии реальности. У нас все так устроено, что на каждом следующем этапе мы стремимся отрицать предыдущий — как юношеское отрицание родителей.
А Пелевин уравновешивает реальности, в которых мы жили за последние годы, — советскую, 90-е, современную.
Он говорит о том, что они равноправны, что реальность это не плоская вещь. Или вот сейчас в России есть либералы и консерваторы, и между ними нет никакого равновесия. Одна позиция другую отрицает до абсолюта, это не может привести к конструктивным результатам. Пелевин дает возможность гармоничного сосуществования этих реальностей и возможность выбора между ними.
— Можете в двух словах сформулировать, о чем эта книга?
— О пути к Богу. Пафосно, да. Ну а как еще?
— От современного театра в последнее время многие ждут какой-то реакции на сиюминутную повестку дня. У вас будут какие-то прямые отсылки к дню сегодняшнему?
— Будут, да. Вопрос в том, считает ли их зритель и будут ли они вообще ему нужны. Я стараюсь никого ни к чему не принуждать и оставлять возможность думать и чувствовать самому.
— То есть, условно говоря, человека, похожего на Владимира Путина, на сцене не будет?
— Будем считать, что в Мастерской Дмитрия Брусникина такого артиста не нашлось (смеется).