Однажды в космосе потеряли (но потом, слава богу, нашли) обручальное кольцо.
Говорят, на второй день лунной миссии «Аполлон-16» пилот Кен Маттингли вдруг обнаружил, что обручального кольца у него больше нет. История умалчивает, исчезло оно у него с пальца или из кармашка, но кольцо как в воду кануло.
(Любопытная все-таки вещь: как язык, наш обычный земной язык беспомощно барахтается в теме космоса. «В космосе потеряли», но «слава богу» нашли. «Кольцо как в воду кануло» – какая свободная вода в командном модуле? Впрочем, фраза: «Обычный земной язык беспомощно барахтается в теме космоса» – ничем не лучше. Слова мы придумали здесь, там – они теряют вес, становятся чем-то другим, совсем иными.)
В общем, экипаж искал золотое кольцо Кена Маттингли по всему кораблю.
На девятый день его наконец заметили выплывающим из люка, когда Маттингли был в открытом космосе. «Другой астронавт, Чарльз Дьюк-младший, заметил кольцо и попытался схватить его, но безуспешно. К счастью, оно отскочило от шлема Маттингли, и Дьюк поймал его. Только представьте: маленькое кольцо чуть не потерялось в глубинах бескрайнего космоса!» (Это цитата.)
...Лариса Рейснер не поняла бы всей этой суеты вокруг кольца. Она не признавала брака. Даже когда была замужем или в других длительных отношениях, не отказывалась от попутных историй. Российская революционерка, писательница и поэтесса, еще и дипломат.
Она еще не родилась – она родится только завтра. 14 мая 1895 года, по новому стилю, Лариса Рейснер появилась на свет. Или нет?
Дело в том (и тут опять вступает в силу эти другие космические законы, в данном случае «революционного космоса», революционного мифостроительства), что, согласно официальным документам, которые еще исчислялись по юлианскому календарю, она родилась на свет 1 мая. Но на самом деле все было не так. Она родилась уже в ночь с первого на второе, то есть все-таки второго мая. В общем, есть подозрение, что она «подогнала» дату своего рождения под международный день солидарности всех трудящихся.
Апрельское тепло не смея расточать,
Изнеможденный день пошел на убыль.
А на стене все так же мертвый Врубель
Ломает ужаса застывшую печать.
Да-да, революционная валькирия писала такие декадентские, жеманные стихи – есть чему удивиться.
И это та женщина, которая, как считается, стала прообразом женщины-комиссара в пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия».
«Ну, кто еще хочет комиссарского тела?»
...Ну, например, Николай Гумилев был влюблен в Рейснер.
«Снитесь Вы мне почти каждую ночь». Звал ее «Лери». Был, кстати, в этот момент женат на Анне Ахматовой. Но тогда и «Лери» была другой. Это было все еще до революции – потом мы уже увидим совсем другую Рейснер.
Вот поэт Всеволод Рождественский вместе с Михаилом Кузминым и Осипом Мандельштамом посещают «прекрасную комиссаршу».
«Лариса жила тогда в Адмиралтействе. Дежурный моряк повел по темным, гулким и строгим коридорам. Перед дверью в личные апартаменты Ларисы робость и неловкость овладели нами, до того церемониально было доложено о нашем прибытии. Лариса ожидала нас в небольшой комнатке, сверху донизу затянутой экзотическими тканями… На широкой и низкой тахте в изобилии валялись английские книги, соседствуя с толстенным древнегреческим словарем. На низком восточном столике сверкали и искрились хрустальные грани бесчисленных флакончиков с духами и какие-то медные, натертые до блеска, сосуды и ящички… Лариса одета была в подобие халата, прошитого тяжелыми нитями…».
Тяжелые нити, бесчисленные флакончики духов. Какая-то мадам Помпадур. Удивительная, конечно, женщина.
Когда шла по улице, то казалось, что она несет свою красоту как факел. Спутник вспомнит потом, что не было ни одного мужчины, который бы прошел мимо, не поглядев ей в лицо, а каждый третий («статистика, точно мною установленная») вставал столбом и смотрел вслед, пока она и идущий с ней рядом свидетель этих сцен не исчезнут в толпе. То есть идущий рядом все время оборачивался? А зачем?
Но самое поразительное, что даже главная героиня «Доктора Живаго» Пастернака, оказывается, имеет имя Лариса – именно благодаря Рейснер. Какое-то нечеловеческое обаяние.
Ты точно бурей грации дымилась.
Чуть побывав в ее живом огне,
Посредственность впадала вмиг в немилость,
Несовершенство навлекало гнев.
Бреди же в глубь преданья, героиня.
Нет, этот путь не утомит ступни.
Ширяй, как высь, над мыслями моими:
Им хорошо в твоей большой тени.
И потом умереть от стакана некипяченого молока. Брюшной тиф. «Бред какой-то, никто не верил», – напишет еще юный Варлам Шаламов, ему было тогда только семнадцать лет. Пройдут годы, и Шаламов встретится с настоящим бредом, который, в том числе, и Лариса Рейснер когда-то разбудила.
Но вот что интересно: вероятно, не было никакого выпитого некипяченого молока. Возможно, это было просто молоко взбитое. В семье Рейснер, читаю где-то, хотели сделать пирожные. (Я почему-то сразу думаю, что это были эклеры.) Крем для них изготовили на молоке, которое оказалось зараженным.
Ищу по всяким кулинарным источникам (где уж мне это знать самому) – везде крем кипятится, варится. Даже пишу своей подруге (она знатный кулинар). Приходит в ответ:
«Но сперва для начинки эклеров молоко (в составе других ингредиентов) доводится до кипения. Потом добавляется масло, и крем взбивают. Холодным оно не может остаться, не будет крема – там же в составе мука или крахмал, и они должны набухнуть в процессе закипания, по принципу манной каши. Поэтому крем так и называется – заварной».
И тут я понимаю, что смотрел только рецепты классических эклеров. А ей, наверное, сделали белковый. («Если у народа нет хлеба, пусть едят пирожные». Где-то мы и это уже слышали.)
Но какая двоящаяся жизнь. Декадентская поэтесса – комиссарша революции. То ли родилась первого мая, то ли второго. То ли умерла от стакана некипяченого молока, то ли от пирожного.
Она идет по улице, у нее на пальцах, наверное, много колец, но ни одного обручального, – и все на нее оборачиваются. А идущий с нею провожающий оборачивается, чтобы проверить: все ли ей обернулись вослед.