Интересно, знала ли Ахматова, написавшая свою «Поэму без героя», что известнейшая «Ярмарка тщеславия» Теккерея имеет подзаголовок «роман без героя»? Ну конечно, знала.
Но тогда какой же другой отсвет вдруг падает на саму ахматовскую поэму. (Кто-то замечал эту параллель? Или я тут сделал маленькое открытие? Наверное замечал.)
Теккерей (кстати, умерший в 1863 года именно 24 декабря: холод, зима, дождь, все серое, до весны еще ползти и ползти в этой сырой сырости) написал безжалостную, но мерцающую вещь.
Плоха ли Бекки Шарп, одна из основных героинь романа? Конечно, плоха. Но если плоха, то почему в палитре, которой она написана, присутствует не только черная краска?
Или там тоже все переливается, как и в «Поэме без героя» Ахматовой, которая сознательно путает следы, устанавливает везде зеркала, вот они и мерцают, и путают перспективу?
Теккерей пишет в своем введении к роману: «Чувство глубокой грусти охватывает Кукольника, когда он сидит на подмостках и смотрит на Ярмарку, гомонящую вокруг. (...) Здесь они увидят зрелища самые разнообразные: кровопролитные сражения, величественные и пышные карусели, сцены из великосветской жизни, а также из жизни очень скромных людей, любовные эпизоды для чувствительных сердец, а также комические, в легком жанре, – и все это обставлено подходящими декорациями и щедро иллюминировано свечами за счет самого автора».
Ну и чем это отличается от ахматовского?
«Место действия – Фонтанный Дом. Время – начало января 1941 г. В окне призрак оснеженного клена. Только что пронеслась адская арлекинада тринадцатого года, разбудив безмолвие великой молчальницы-эпохи и оставив за собою тот свойственный каждому праздничному или похоронному шествию беспорядок – дым факелов, цветы на полу, навсегда потерянные священные сувениры... В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать».
Кукольник-автор дергает своих героев и нас заодно, читателей, за веревочки. Он только что сделал их (нас) марионетками и вдруг, в одном из абзацев романа, встает на дыбы и объявляет: «Я не имею никакого отношения к описанному». Где-то мы потом об этом читали...
«Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймешь, кто в кого влюблен,
Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, –
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
...Кстати, о призраках.
Теккерей бы, наверное, высмеял это событие, если бы дожил до него, а Ахматова обязательно бы включила его в свою «Поэму без героя» как рифму, как половину туманной строфы, если бы знала о нем. Она любила такие «странные», с «тайной», непонятные происшествия.
В конце 1880 года в реке Сене был найден неопознанный труп 16-летней девушки. Все так были потрясены ее красотой, что с ее лица даже был выполнен гипсовый слепок. На слепке казалось, что девушка слегка улыбается.
Ее назвали «незнакомкой из Сены». Если по мне, то не очень удачное название. А что, есть еще знакомцы из Сены?
В любом случае, изображение лица юной утопленницы стало очень популярным. Сперва это был уже упомянутый посмертный слепок, а потом растиражировали и изображения, выдаваемые за копии с посмертной маски.
Долгие годы слепок с лица утопленницы был этаким эротическим символом в узких кругах эстетствующей богемы (собрать бы это эстетствующую богему да «на картошку», во французские поля или спаржу собирать), а потом – вот она, судьба любого мифа, любого культа – в 1960-е годы бедная утопленница, точнее, ее лицо, стало лицом манекенов-тренажеров по имени Анни, которые широко использовались при обучении методам реанимации, в том числе и «рот-в-рот». (Ты утонул, тебя сделали культом, выставили твое лицо в музее, а потом тычут в тебя своими губами. Покоя, Офелия, и здесь нет.)
Альбер Камю сравнил ее улыбку с улыбкой Моны Лизы, а один поэт и критик написал про нее, что целое поколение немецких модниц сверяло свою внешность с лицом бедной утопленницы, как с идеалом.
Даже Набоков не прошел мимо, своеобразным способом несчастную «поцеловав».
«…В без конца замирающих струнах
Слышу голос твоей красоты.
В бледных толпах утопленниц юных
Всех бледней и пленительней ты.
Ты со мною хоть в звуках помешкай,
Жребий твой был на счастие скуп,
Так ответь же посмертной усмешкой
Очарованных гипсовых губ».
Мы, люди, конечно, дикие существа, темные. Есть в нас сложный, странный психологический изъян (а может, это наш странный сложный дар): мы ищем красоту и смысл там, где красоты и смысла просто не может быть. Но если бы не эта наша особенность (как вдруг желание у беременных есть невообразимое сочетание продуктов), то, возможно, не было бы ничего: ни музыки, ни картин, ни стихов, ни компьютерных игр.
А героиня без поэмы, героиня без романа, как модерновая новая Джоконда, по-прежнему чуть-чуть будто улыбается, растиражированная, но единственная; мертвая, без имени и без судьбы, но временно бессмертная. Улыбается, глядя на эту человеческую ярмарку тщеславия, кишащую (хотел сказать «возле ее ног») возле ее губ.
...Так что же там было? Почему ты уплыла в темную воду Сены (ни одного синяка не было найдено, ни следов борьбы, то есть тебя не убили)? И почему твое лицо после смерти было таким безмятежным? И знаешь, что еще, Анни? (Анни, чьи губы потом истрепали на твоем манекене учащиеся спасатели и спасательницы.) Самое странное, что тебя даже никто не хватился. Появилась из ниоткуда – и ушла сразу в легенду. Как снова в воду.