Он как-то сказал про себя, что у него нет биографии, а есть только библиография.
Это самоопределение настоящего писателя. Только буковки, только знаки препинания (запятые, часто-часто; точки как выдох; мостики тире).
Через семь лет (какое сказочное число, но только для славян – кажется, хазары не придавали семерке большого значения) со дня его рождения пройдет уже целый век.
«Я родился под знаком Весов (дополнительный символ – Скорпион)», – любил он подчеркивать, как будто это имеет значение – а вдруг имеет? А вдруг имеет значения, в транзите кого, в асценденте чего, над линией горизонта какого знака человек родился?
В одной из своих книг он описывает икону, где архангелы Гавриил и Михаил передают из одного дня в другой через ночь друг другу душу какой-то грешницы. При этом Михаил стоит во вторнике, а Гавриил – в среде.
Милорад Павич родился во вторник. 15 октября 1929 года был именно вторником. Но нам доподлинно не известно, кто кому передал через ночь с понедельника на вторник душу еще не родившегося младенца, чтоб во вторник он закричал и начал дышать.
Мало есть таких писателей, которыми там «дышали» в России, как Павичем. Целый культ. Книга, которую можно читать с разных концов, произвольно. Книга-конструктор. «Мужская версия», «Женская», лабиринт сознания, который имеет множество вариантов сюжета.
Как будто нам мало своей путаницы…
То ли Павич, то ли его герой, а он просто отдал ему это свое воспоминание, носят в себе с самого детства хорошо запрятанную большую тайну. Все мы иногда чувствуем, что с нами что-то не так. Как будто мы не совсем люди, как будто мы не из этой семьи – как будто подкидыши.
«Я тоже сирота. Подкидыш. Вас удовлетворяет такое объяснение?» – говорит еще один герой, из совсем другой книги – «Другое тело».
Нет. Такое объяснение нас не удовлетворяет.
Когда мы заподозрили нашу «инаковость», нашу «не-от-мира-сего»? Может, когда мы лежали в своей кроватке, соединив кончики среднего и большого пальца, и в тот момент, когда нас стал поглощать сон, уронили руку с кровати – и пальцы разъединились?
Вот тогда мы вдруг вскочим и встрепенемся, как будто выпустили что-то из рук. А на самом деле это мы себя выпустили. Свою судьбу. Покатилась она, неизбежно, неумолимо, под кровать или на средину комнаты – и там и пропала. Вот прям на ровном месте исчезла. Никакие архангелы Гавриил и Михаил, никакой транзит и асцендент нам теперь не помогут.
Во множестве лабиринтов мы теперь вынуждены блуждать, не ведая, что этим блужданием мы просто пишем наш идеальный текст (всем телом, всей жизнью нашей пишем), текст-себя, который «роится и разветвляется, как наши мысли и сновидения».
Есть люди с особо чувствительной кожей –
их лучше не трогать.
Они не похожи на всех остальных.
Они носят перчатки,
скрывая на коже следы-отпечатки
лилового цвета от чьих-нибудь пальцев,
бесцеремонных в иной ситуации.
Эти люди, если верить стихотворению Павича, боятся солнца в зените (обгорят), но и лунной ночи боятся (простуда – вот и надевают толстый вязаный свитер). Болезненно реагируют на взгляды и слова. Обижаются часто, прячут обиды очень глубоко, так что по ним и не видно, только поджатые губы их выдают да слишком длинные утомительные паузы.
Они уязвимы, они интересны;
и будьте чутки и внимательны, если
вы их приручили: они не похожи
на всех остальных – они чувствуют кожей.
...Нам есть за что любить Павича еще нашей отдельной, русской любовью. Он хорошо знал нашу литературу. И дело тут даже не в Пушкине, Гоголе, Достоевском и Толстом (попробуй их не полюбить: придут, настучат рассерженной рукояткой трости или чернильницей по голове), а именно в русской поэзии: он любил Цветаеву, Ахматову и Хармса.
И как будто про нас, пронизанных русским страданием, он сказал (хотя и не про нас говорил): «Кругом одно горе, и все мы в нем точно рыба в воде».
Он, утверждавший, что у писателя нет биографии, только библиографии, тем не менее не смог избежать еще мальчиком встречи с выдвижным ящичком в библиотеке гипотетической смерти. Первая карточка, где была помечена его возможная смерть, – это бомбежка немцами Белграда в 1941 году. Потом американские бомбардировки того же Белграда в 1944-м, которые повторялись все шесть месяцев. А потом – и близкая невоздушная опасность, вот только руку протяни.
Телега, пять-шесть мужчин, с ними пятнадцатилетний Милорад, они едут, стоя, в телеге, которую тащат две лошади. Они все едут в Белград, за какими-то нужными вещами (временно, спасаясь от бомбардировок, живут все под Белградом в селе). При въезде в Белград их останавливает немецкий патруль. И вот он, страшный сон: лабиринт страха уже открыл свою пасть.
Немцы требуют у всех документы, а у подростка их нет. Да и не может быть.
Всем, у кого документов нет, велено спрыгнуть с телеги. Подросток слезает. Все остальные могут ехать дальше. В том числе и отец мальчика, у того-то с документами все в порядке. Но, естественно, отец не может сына оставить. «Он же школьник, у него не может быть документов». Телега уехала.
Командующий подразделением, к которому все-таки пробился отец, а отец всего лишь немного говорит по-немецки (отдельный ужас: ты должен объяснить что-то, а у тебя все слова перепутались, с трудом друг с другом слепливаются), неожиданно машет рукой: «Проходите».
И они пешком продолжают свой путь.
(«В конце войны, особенно в 1943 году, нам всем казалось, будто у нас на груди лежит камень, который не дает дышать».)
И все-таки под хорошей звездой он родился, в нужном транзите, в смилостившемся асценденте.
Он отмахивался, когда ему говорили, что писатель – это пророк. Нет, я не пророк, и будущее могу предвидеть только интуитивно. И тут же рядом говорит: «Иногда мне кажется, что свое собственное будущее я много раз видел во сне, но не узнал его. Однажды я сказал: будущее – это конюшня, из которой выходит страх».
И тут уже непонятно: он, этот страх, выходит, чтоб освободить конюшню, или просто выходит прямо на тебя, из тьмы конюшни, чтобы причинить себе вред.
Трудно жить во времена, когда тебе требуется доказывать не вину, а невиновность. Грустно, прожив уже жизнь, когда давно страх не стучит тебе в дом, не разрывается рядом, не заставляет спрыгивать с телеги, все равно в итоге признаться самому себе, что самое большое разочарование тебе принесли твои победы. Горько осознавать, что победы себя не оправдывают. «Я никого не убивал. Но меня убивали. Задолго до смерти».
Я лежу под землей, а по небу плывут облака.
Сквозь меня прорастает трава и плакучие ивы,
а тоска в моем сердце как птичий полет высока
и такая внезапная, словно нахлынувший ливень.
Быстро гаснет огонь, угли медленно тлеют в золе…
Если что-то не так, все равно огорчаться не стоит.
Может, в следующий раз, когда я появлюсь на Земле,
все исправлю ошибки, и жизнь по-иному построю.
О если бы.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.