Софья Андреевна Толстая рассказывала, что Лев Николаевич во время работы над эпопеей «Война и мир» однажды вышел из кабинета весь в слезах. Его спросили:
– Что случилось?
Он сказал:
– Только что умер князь Болконский...
Бедная-бедная Софья Андревна.
(Если убрать второе «е» в отчестве, написать так, как говорим, то получится стишок).
Совсем про другого Толстого, но все же, согласитесь, неслучайно их связав, в свое время сказала кое-что неприятное одна молодая дерзкая замужняя дама.
Алексей Николаевич Толстой еще до революции на каком-то из вечеров читал свои стихи, а Наталья Крандиевская мельком это услышала и, не щадя мужского самолюбия (кстати, говорят, в будущем «Золотом ключике» именно она автор большинства стихотворных текстов), иронично заметила, что, дескать, с такой громкой фамилией мог бы писать стихи и получше.
Добрые люди моментально Алексею Николаевичу это донесли. Алексей Николаевич обиделся. Но это не помешало автору критикуемых стихов и критикессе через несколько лет пожениться.
...Идет маленькая девочка, еще ничего не знающая о своей грядущей судьбе, о судьбе страны, где она живет, и срывает мимоходом в каком-то московском дворе, заросшем низкорослой травкой, тугой зеленый «бубличек».
«... самые ранние воспоминания таковы: кто-то взрослый ведет меня за руку вдоль церковной ограды по пригорку, заросшему этой травой. Зеленые бублички съедобны. Я пытаюсь сорвать их, но рука взрослого тянет в сторону, и я бегу боком, все время оглядываясь назад. Я понимаю, что трава эта запретна и недоступна для меня, но тем соблазнительнее ее райская зелень, забыть которую невозможно».
Вот об этом и в стихах бы писать. О детстве, о том, что поняла, о том, что потеряла, о том, что хочешь найти. В конце концов, пиши о бубличках.
Но мы — пока к нам не пришел наш настоящий голос — всегда пишем о какой-то высокопарной ерунде.
К Ивану Бунину является в морозных сумерках (прям блоковское «она пришла с мороза»), вся в инее — и беличья шапочка в инее, и беличий воротник шубки в инее, и ресницы, и даже уголки губ (что она снежок там на дворе ела? как белочка) — красивая девушка, просит оценить ее стихи.
«Дрожа, я вынула тетрадь и принялась читать подряд, без остановки, о соловьях, о лилиях, о луне, о тоске, о любви, о чайках, о фиордах, о шхерах и камышах. Наконец Бунин меня остановил.
– Почему вы пишете про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? — спросил он. — Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от нее рыбой. А вы пишете: одинокая, грустная чайка. Да еще с собой сравниваете. ...Нехорошо. Комнатное вранье...»
Когда Наталья Крандиевская-Толстая, уже давно оставленная мужем, будет писать в блокадном Ленинграде свои зрелые стихи, комнатного вранья там не будет.
Майский жук прямо в книгу с разлета упал
На страницу раскрытую — «Домби и сын».
Пожужжал и по-мертвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.
Есть легенда, что Алексей Толстой решил вернуться в Советскую Россию, когда его сын Никита, которому было тогда четыре года (а дети в этом возрасте всегда смешные), спросил у Натальи Васильевны, причем с французским акцентом: «Мама, а что такое сугроооб?». Алексей Толстой был потрясен.
«Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб». Летом 1923 года, когда никаких сугробов и не планируется, они все вернулись на родину.
...Уже пожилая женщина, если не сказать старая, пишет за пять где-то лет до смерти о телефонной будке, из которой ей должны позвонить. Или уже звонят. Кто там стоит? Через дождь не видно. Тот, кто бросил тебя и умер? Тот, кто забыл и кого ты пережила? Тот, кого ты никогда не сможешь разлюбить? Тот, про кого ты снова видишь долгий и бессмысленный сон?
Он длился, длился… Ночь плыла,
Вводя абсурдное в законное,
И эта будка телефонная
Второю жизнью мне была.
Какое железное это «абсурдное в законное», никаких лилий.
Сколько же будок телефонных в советской поэзии. И в «Не отрекаются любя», и в стихотворении Вознесенского про плачущую девочку в автомате (это удивительно, как слова устаревают, вот написал: «девочка в автомате» — и уже юные люди не поймут, о чем речь, подумают: что же девочка делает в оружии?), и у Липкина, и вот в этом стихотворении Крандиевской.
Отзвонились те телефоны, упразднились те номера, отплакали тени свое: больше никто не прижимается горячей щекой к прохладной коллективной трубке.
Пи-пи-пи-пи. Абонент к вам равнодушен. То есть недоступен.
...Чайка пахнет рыбой, а прошлое пахнет как пустой флакончик старых французских духов.
Когда ты будешь навсегда уезжать из дома, от человека, с которым прожила много лет, он из какого-то тупого озорства сунет тебе под нос ломоть арбуза. «Ешь, ешь. Вкусный арбуз».
Арбуз ты есть не станешь.
А потом — за год перед войной, еще не зная о всех ужасах блокады, которые тебя ждут, напишешь:
«Что же осталось от прошлого? Немного стихов, дневник, разорванный в горькую минуту, да шкатулка с письмами, раскрыть которую так же страшно, как разрыть могилу. Мир вам и покой, дорогие останки! Пусть внуки потревожат вас бестрепетной рукой — моя еще дрожит от прикосновения к вам. Сохранился еще пустой флакончик из-под французских духов Moulineux, когда-то любимых. В минуты слабости (все реже и реже) я открываю его и вдыхаю знакомый женственный запах, обольстительный и тревожный. Так пахнет далекая жизнь. Так пахнет — прошлое».
17 сентября много-много-много лет назад в Советском Союзе Наталья Крандиевская умерла.
Но чужое прошлое просочится и в наши сны.
Кому-то приснится комната: она слишком «засвечена» по лукавым законам сна. Но спящему видно — там стол, сидят люди, люди смеются, пьют чай, стучат ложечки, люди что-то говорят, арбуз на столе.
Мы понимаем, что эта картинка запретна, она не наша, мы тут ни при чем, нас сюда не звали, мы швондеры без калош в доме профессора Преображенского: недоступна эта жизнь для нас, не по средствам, но тем соблазнительнее райская яркость этой картинки, так что и забыть ее теперь невозможно.
Но вдруг что-то случилось, будто пленку зажевал проектор. Пятно света, как жадная чайка, открыло рот, стало клевать изображенье, какие-то всполохи, диагонали, царапины: будто вся комната поросла травой. А вот ничего и нет.
Что случилось, приснившийся Левушка? Что ты плачешь?
– Пи-пи-пи, — говорит Лев Николаевич и вешает трубку.