Я человек железного занавеса. Нет, не в том смысле, который в это словосочетание вкладывался в советское время и который ввел в газетный обиход Черчилль, тут я против: я вообще за худо-бедно единое пространство, где мы все сможем существовать, люди разных традиций, разных цветов, разного размера (вот тот человек большой, а мы маленькие, но маленький человек тоже хочет жить).
Я о другом.
Есть такое устройство в театре: железный занавес. Противопожарный. Его всегда устанавливают, если в зрительном зале больше 800 мест. Негорючий материал: металл, железобетон, огнеупорная ткань. Такой занавес опускается при пожаре и разделяет сцену и зрителей.
Вот и в жизни он есть.
Близкие (а теперь далекие) люди знают, что я как Паратов из «Бесприданницы»: еду-еду не свищу, а наеду – не спущу. («Благодарите Хариту Игнатьевну. Я вас прощаю. Только, мой родной, разбирайте людей!» Так он говорит Карандышеву.)
В нашей жизни вообще много железных занавесов – гораздо больше, чем нам кажется. Идея этого устройства с детства нам дается (захочешь – соорудишь) под видом выдумки, песенки, сказки. Только он, железный занавес, отделяет героев (нас) не от огня и дыма, а от счастья.
Например, «Золотой ключик» Алексея Толстого. Разве он не об этом? Железный занавес наоборот. (Перед тем, как написать последние два предложения, отвлекся на какое-то письмо, переключил раскладку, так надо было, вернулся в текст, не глядя напечатал: Hfpdt jy yt j, 'njv& :tktpysq pfyfdtc yfj,jhjn. Тоже своего рода железный занавес. Непроницаемый металл смысла.)
Вы обращали внимание, что в сказке «Приключения Буратино» все события, происходящие с героями, укладываются в семь дней? Это же библейское создание мира, отсылка к христианской традиции. Вочеловечиться. Стать уязвимым. Дорасти до чуда. И вознестись.
Мы же понимаем, что счастья, того, за потайной дверцей, представить себе нельзя, невозможно.
Это как рай.
А разве можно себе представить рай? Вот то-то же.
В сущности, все герои «Золотого ключика» умирают. Они уходят за дверь, пригнувшись, если они взрослые люди, или не пригибаясь, а с гордо поднятой головой, если куклы. И больше эти люди и куклы сюда никогда не вернутся.
Но это перепетая сказка, подслушанная у сладких итальянских голосов.
У нас есть более радикальный вариант, наш, исконный-домотканый, эсхатологический: там колобок погибает всего за один день. «Ам», – говорит лиса, и нет колобка. И никакой волшебной двери нет, которую можно открыть золотым ключиком. Зато есть курочка Ряба. Вот она знает что-то про смерть и бессмертие, про мир платоновских идей. И просит нас не плакать, не горевать, и обещает, что снесет нам другое яичко – не простое, а золотое.
Так к нам возвращается рай.
Но иногда в рай вернуться невозможно.
...4 декабря 1896 года родился поэт Николай Тихонов. Это потом он стал партийным функционером, это про него потом написала писательница, которая была в 1947 году репрессирована, в своем оттепельном дневнике: «Он ярый сталинец! Дорогой ценой достались ему чины и блага житейские! <…> В доме Тихоновых фотографии Сталина понатыканы!»
Это Тихонов потом подписал письмо советских писателей против Солженицына и Сахарова. (Как будто мы бы не подписали.)
Но зато это тоже он, незадолго до смерти, читал, выступая по центральному радио, стихи Николая Гумилева, называл его своим учеником. (А мы бы не посмели.)
И его собственные ранние стихи – что-то драгоценное, металлическое в них было. Не шуршало, а звенело, не горбилось плакатом, а текло и плавилось. Было живым.
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор – золото лимонов.
Я не могу сказать, что это мне очень нравится это четверостишие. Но все лучше, чем это, из более позднего:
Ты поставлен на строгий, священнейший пост –
Оглянись – и над леса резьбою
Ты увидишь сиянье струящихся звезд, –
То Кремлевские звезды с тобою.
Так и хочется прибавить пятой строчкой: «Бог с тобою». И пусть «тобою» – «тобою» совсем не рифма, но как вздох, как печальный выдох ушедшего навсегда голоса сойдет.
А вот это – совсем прекрасное:
Часовой усталый уснул,
Проснулся, видит: в траве
В крови весь караул
Лежит голова к голове.
(Это тоже из раннего.)
Или вот еще:
* * *
Огонь, веревка, пуля и топор
Как слуги кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов…
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.
(1921)
Неправда доела, допила, встала и пошла своей дорогой, а Николай Тихонов пошел искать свою. Он вышел в другую сторону: не туда, куда шел, пригнувшись, папа Карло и, не пригнувшись, гордые куклы Мальвина, Пьеро, Буратино, а за ними пудель Артемон. Он вышел из своего горького рая в обычную жизнь.
...Я недавно заметил новый для меня момент.
Вот ты уже проснулся, лежишь, в окно смотришь, потом повернулся на другой бок, закрыл глаза, а под веками проходят короткие кадры. Ни с чем не связанные, но вполне явственные.
Например, снежный вечерний перекресток, едет грузовик. Фонари горят.
Или вот на днях увидел: сидят две женщины в утреннем ресторане, типа завтракают, вода на столе, две тарелки. Ты сразу видишь (знаешь) предысторию: одна долго мешкала в номере, вторая ждала. Видишь даже, как первая у зеркала красилась, потому и опоздала.
Кто эти женщины, зачем этот грузовик, при чем тут ты? Такие недосны.
А потом железный занавес опускается, видения исчезают, ты очнулся. На стене – отрывной календарь, там 4 декабря, перед тобой угол кровати, стул, комната, у окна – письменный стол.
Ты бы хотел подойти к нему, записать в последний момент из полусна выдернутое, зашифрованное не той раскладкой: «Flvbhfkmcrbv eifv ghjcnerfk hfccdtn». Что в переводе на русский и с продолжением должно означать: «Адмиральским ушам простукал рассвет: «Приказ исполнен. Спасенных нет»».
Но записываешь:
Флаг, переполненный огнем,
Цветущий, как заря.
И тонким золотом на нем
Три доблести горят.
Но тут тебя уже зовут завтракать.