«Это для чего-то должно быть, – говорю я сам себе. – Это все для чего-то должно быть».
Так хорошо, что человек всегда ищет смысл, пытается распутать разноцветный узор: эта боль была для того-то, эта потеря – для того, это счастье – вот для этого.
Хотя, конечно, все не так. Просто нитки, просто события, просто смерть, любовь и катарсис. Ка́тарсис или ката́рсис? И уже не знаешь, куда поставить ударение. И уже не знаешь, кому сказать: ударь меня правильно.
Все перемешано.
...В одной книге прочел про искажение восприятия. Люди, работавшие в каком-то забытом богом уголке Арктики, были предупреждены об опасности белых медведей.
«Предупрежден – значит, вооружен». Сколько раз каждый из антропологов бросал взгляд на бесконечное пространство в поисках движущихся белых пятен. Не идет ли вразвалочку к тебе смерть?
Если чего-то очень ждать – обязательно то, чего ждешь, увидишь.
В первую же неделю один из членов группы заметил далекое белое пятнышко. Это был очевидный белый медведь. Где-то примерно на расстоянии в полкилометра.
Как комические персонажи какого-то полицейского фильма, ученые стали хватать то оружие, то сигнальные ракеты, то бесполезные свистки. Пока не разглядели, что их медведь на самом деле не медведь: это полярный заяц, который сидит метрах в шестидесяти от палатки.
В Арктике нет ни деревьев, ни домов, чтобы правильно оценить расстояние, и зрение легко человека обманывает.
Впрочем, не только зрение и не только в Арктике. Никогда не знаешь, чья чужая далекая смерть промелькнет для тебя белым зайцем, а какая подойдет почти вплотную грозным полярным мишкой.
...Недавно узнал, что 18 сентября помечено в некоторых интернет-календарях как день памяти погибших мотоциклистов.
Интернету не стоит иногда доверять (то ли полярный медведь идет вразвалочку, то ли белый заяц двигает ушами в нескольких десятках метров на ветру), но пишут, что этот день стал отмечаться в разных странах, когда 18 сентября 2008 года была похоронена девушка-байкер, сбитая автомобилем Bentley 16 сентября в Симферополе.
В паспорте она была записана, как и положено земной женщине, с обычными именем и фамилией: Анна Мишуткина. Но байкеры ее звали «Никита» (думаю, ударение на последний слог: «Ее звали Никита́», был такой фильм у Люка Бессона).
Собиралась выйти замуж, растила пятилетнюю дочь, но вот машина депутата симферопольского горсовета – и для девушки в мотоциклетном седле вопрос ударений уже не важен.
(Зрение тебя в интернете тоже часто обманывает: тут редко выделяют ударный слог. И зрение опять двоится: жила-была девушка, была байкером, звали ее Ники́та. Или Николай. Мы помним кавалерист-девицу Дурову, мы помним Жорж Санд, сказавшую однажды: «Я наивная гениальная женщина, которая приносит романы, как персиковое дерево приносит розовые цветы…». В этом было бы что-то: женщина, оставившая себе свое женское предназначение (замужество, ребенок), все-таки для дружбы со стаей байкеров выбирает мужское имя. Потому что она тоже персиковой ветер, она тоже приносит розовые цветы движения, скорости быстрых поворотов, крупные соцветия собственного бессмертия. И неважно, как на самом деле зовут этот ветер. Да и есть ли у ветра пол?)
Симферополь – город вообще сероватый, и хотя серый хорошо смотрится с розовым, но съедает его быстро, особенно на окраине, где бетон, бетон, а тут еще и дождь пошел. Но как много съехалось байкеров на похороны: Киев, Севастополь, Львов. Этот день погибших мотоциклистов, который потом станет международным (тоже странная вещь: почему вдруг что-то выстреливает? что им всем за дело до нашей разбившейся девочки?), цепляет меня своей призрачностью, как будто это сон, странный фильм или мираж.
...Был такой поэт – Дмитрий Кедрин. Он погиб 18 сентября 1945 года под колесами пригородного поезда. Ехал из Москвы домой в Черкизово.
Рассказывают, что еще 15 сентября на платформе Ярославского вокзала какие-то люди пытались столкнуть его под поезд. Тогда Кедрина уберегли оказавшиеся рядом пассажиры, но, вернувшись домой, Дмитрий Борисович (всегда немного вздрагиваешь, когда вдруг сталкиваешься со своим полным именем-отчеством) сказал жене: «Это похоже на преследование».
(Ты во всем видишь узор, так уж устроено наше человечье внутреннее зрение: ищешь смысл, пытаешься распутать разноцветные нитки. Вот розовая, вот серая. Эта – твоя бывшая боль, эта – твое счастье. Но на самом деле все не так: уже не понять, счастье это было или боль, просто так совпало, перемешалось, такой сложился узор – не пытайся его расплести, все еще больше запутаешь).
Я с почтальоном говорил, как с близким,
Желал хорошего житья-бытья,
А почтальон уже готовил списки,
Синодик тот, в котором был и я.
Это стихотворение Дмитрия Кедрина. А есть у него и еще одно (вы сейчас поймете, почему оно выпрыгнуло в текст, как полярный заяц к палатке). Там появляется среди прочих и Чехов. А Чехов нам очень еще пригодится.
Октябрь серебристо-ореховый.
Блеск заморозков оловянный.
Осенние сумерки Чехова,
Чайковского и Левитана.
Правильно Бунин писал когда-то, ссылаясь на устного Антона Павловича: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо писать».
Надо оставить только середину. И написать короче. Но я не умею.
Эти странные полночные мотоциклисты, этот то ли медведь, то ли заяц, эта сбившаяся от бескрайних просторов оптика, этот не распутанный узел разноцветных ниток – вот он, весь этот странный узор. И мне важно, чем он начнется и чем кончится. А еще важно, что во всех этих трех историях (третья еще впереди) есть средства передвижения: мотоцикл, электричка, товарный вагон. Рядом с которым мы и встанем однажды не в ту очередь.
...Когда тело Чехова прибыло в Москву (в хрестоматийном уже вагоне для устриц), на перроне случился небольшой ералаш. Еще в Петербурге на Варшавском вокзале, когда целая толпа журналистов примчалась встречать траурный вагон с телом «звезды», начальник вокзала, которому не было дела ни до каких звезд, на вопросы: «Где же Чехов? Где же Чехов?» – ответил: «Чехов? Да, кажется, есть такой покойник. Впрочем, точно не знаю, ибо их у меня в поезде два».
Так и выложила свой джокер судьба из рукава. Дело в том, что в легендарном устричном вагоне было тогда два «Чехова». Второй, не столь именитый, как обычно, затерялся для истории, смахнули его из памяти, но он был, был.
Когда гроб из вагона со льдом вынесли и грянул траурный военный оркестр, завалившая цветами гроб толпа колыхнулась и двинулась вслед уносимому. Однако почему чеховскому гробу играет военный оркестр? Что это за неуместная реакционная вакханалия? Чехов ведь даже никогда не был военным.
Вот тут и легла та первая карта ироничной судьбы. (То ли заяц, то ли медведь.) Выяснилось, что в только что вынесенном гробу лежит подложный Чехов – генерал-лейтенант Федор Келлер, погибший на юге Манчжурии, «подселенный» к Чехову на одной из станций и тоже прибывший в Москву в устричном вагоне.
И вот уже выносят и настоящего Чехова.
А тут легла и вторая.
Суматоха, все идут искать «свое» тело, перестраиваются в другие колонны, ругаются, переживают. И только два человека, потом описанные яростным Горьким, не расстраиваются: им все равно, за каким гробом идти – чеховским или генеральским. Идут себе просто так, из любопытства, с толпой, за обретенным наконец гробом, рассказывают друг другу по пути об уме собак и красоте пейзажа в окрестностях своих дач.
«...Прекрасная история. Мне кажется, что этот адский сценарий был писан самим Чеховым. Он мог. Тот еще мастер слова. Лучше не придумаешь», – сказала одна моя знакомая, когда мы заговорили о перепутанных гробах, картах судьбы и мерцании.
Все перемешано, мальчики-девочки-цветочки-зайчики, все перемешано.
Призрачный праздник, день памяти погибших мотоциклистов: они едут во тьме.
За Чеховым среди бела дня идут не те люди, где-то гремит оркестр.
Падает на поездные пути Дмитрий Борисович Кедрин. (Причем не там, где мог упасть: завершив все дела в Москве, он должен был отправиться домой с Ярославского вокзала, но оказался почему-то в электричке, идущей с Казанского. Но итог один: он все равно падает).
Приходит попеременно то серый, то розовый ветер.
А мы даже не знаем, как их зовут по имени.
«Это все для чего-то должно было быть, – говорю я сам себе. – Это для чего-то должно было быть. Все для чего-то перемешано».
Но не могу сказать, для чего.