В какой-то момент вдруг поймешь: у нас был писатель, который как будто предвосхитил Кафку. Это Гоголь.
Даже проверять не станешь: сказал ли это кто-нибудь до тебя – конечно, сказал. Это же так очевидно.
«Я – Kavka, галка». «Я совершенно несуразная птица».
Скачет такая около лавки угольщика. Правда, у нее подрезаны крылья, но у Кафки они даже не подрезаны, а отмерли.
Гоголь – это же тоже птица, гоголек. Из семейства толстоголовых плоских и круглых уток. «Ходить гоголем» – значит ходить важно. Но тут сходство гоголька с Николаем Васильевичем заканчивается. Николай Васильевич, как известно, был человек скромный, застенчивый. Ходил не гоголем, а нервно, мелко, «оригинально»: как будто одна нога пыталась заскочить все время немного вперед, из-за чего шаг получался как бы чуть шире другого. И вообще был зажат, несвободен – «скомканным».
Где уж тут птице-тройке. Ни размаху, ни открытости; даже взгляд – наискосок, исподлобья. И почти никогда другому в глаза: даже когда стоял лицом к лицу, взгляд отводил, смотрел искоса.
Вот и Кафка, который, кстати, родился сегодня, 3 июля, тоже смятенно прыгал среди пугавших его людей. Как и Гоголь, был несвободен, зажат: «теперь для меня не существует ни высоты, ни дали». Люди, не знавшие, что они его пугают, поглядывали на него с недоверием.
«Я ведь опасная птица, воровка, галка. Но это лишь видимость. На самом деле у меня нет интереса к блестящим предметам. Поэтому у меня нет даже блестящих черных перьев. Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней. Но это так, шутка… Чтобы вы не заметили, как худо мне сегодня».
Хорошо, что хоть умер в сорок лет, не дожил до фашизма в Европе. Тогда стало бы еще хуже: у возлюбленной Кафки Доры Диамант гестапо его письма и записные книжки как раз и изъяло. А он ведь просил их сжечь. В завещании Кафка поручил своему душеприказчику и другу Максу Броду уничтожить его незаконченные романы. (Где-то мы об этом уже слышали). А чего просить-то? Сам и жги.
Ведь не послушался его Макс Брод. Гоголь-то наш был дальновидней: друзьям не доверял, сам жег.
Позвал слугу Семена, велел принести портфель, где тетради с продолжением «Мертвых душ» хранились, положил тетради в камин («Не делайте этого, барин! Не надо!», «Не твое дело! Молись!») – и сжег.
Вот он наш гоголек, вот она ваша несуразная галка.
...В дневниковой записи от 14 февраля 1915 года Кафка говорит о «большой бесконечной притягательной силе России», вспоминает легендарную птицу-тройку, говорит об одной гоголевской статье. Может, поэтому он попросил потом, перед смертью, все свои незаконченные произведения сжечь? Как такой оммаж Гоголю?
Но даже на этом сходство Гоголя и Кафки не заканчивается.
Когда Франц Кафка заболел (тяжелый туберкулез легких), когда начались кровотечения в горле, когда пришло истощение, когда он не мог есть, а кормить тогда через вену еще не умели, – тут опять мелькнуло черное крыло нашего гоголька.
Гоголь тоже ведь умер от нервного истощения: то ли религиозное помешательство, то ли просто боялся есть. Как будто они перекликаются через время, Николай Васильевич и Франц – птичьими противными голосами.
...Я написал «черное крыло нашего гоголька» и сразу подумал: а мы ж его, Гоголя, помним в большей степени в черном пальто. Ну или в черном фраке. Стоит такой в сюртуке, в белой манишке и при черном галстуке; пальто распахнуто, позади набережная, за рекой Петропавловская крепость.
А ведь в гардеробе у него были такие экстравагантные яркие вещицы, как светло-желтые панталоны и жилеты самых смелых расцветок, а на них, на жилетах, цепочки и золотые пуговки. А еще в его коллекции был ярко-синий бархатный камзол, белая пуховая шляпа, разноцветный шарф и темный гранатовый сюртук. Какой франт.
И вот этот предтеча Кафки жжет свой второй том. Потом просыпается утром: господи, что я наделал. Теперь все пропало, прахом-золой пошло. Зато не пропало у Франца Кафки. Слава вам, ослушавшиеся друзья.
И вот странствует по свету нос майора Ковалева, и вот просыпается Грегор Замза в виде насекомого.
Удивительно здесь, что превращение и носа в самостоятельное существо, и героя в жука совершенно в тексте никак не мотивировано. Авторы просто как бы нам говорят: «Самое страшное (или постыдное) может случиться неожиданно. Однажды. И никто от этого не застрахован».
Помните, с чего начинается роман «Процесс»?
«Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К.».
И все, дело пошло. Дикое событие наступает внезапно и неотвратимо.
Как стук или звонок в дверь, когда к Доре Диамант приходит гестапо и заодно изымает письма и записные книжки Кафки (понятно, что не из-за него самого: он давно уже умер и никому не известен).
Безличное пятно вместо лица у вошедших солдат. Равнодушие смертельной силы, почти безымянность зла. Ну не различать же лычки и знаки отличия, не спрашивать имя с фамилией. Не просить о пощаде.
Неслучайно, что Кафка сам в том пассаже о галке корежит свою фамилию. Так потом высмеивал свою фамилию другой мученик (что-то в нем тоже есть и от Кафки, и от Гоголя, и от щегла), кстати, и он любил яркие жилеты носить и шоколад есть:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова —
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
«Я совершенно несуразная птица. Я – Kavka, галка. Галка, страстно желающая скрыться среди камней».
Но пока мы не скрылись среди камней – удивимся: оказывается, Кафка, сильно этим тяготясь, вынужден был зарабатывать на жизнь службой в страховом обществе и, много занимаясь спорными случаями, даже первым изобрел и внедрил прообраз жесткой современной каски. Благодаря чему смертность и травматизм на сталелитейных заводах Богемии снизились, а сам он даже получил медаль.
«Кафка – сказка» – это мы уже когда-то слышали. («Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью»). А вот «Кафка – каска» – еще никогда.