Моя добрая знакомая рассказывает у себя в FB, как писатель, преподаватель в университете, говорил однажды с ними о любовных романах.
«– Зачем люди занимаются любовью, отвечайте, – допрашивал нас.
– Чтобы избежать экзистенциального ужаса, чтобы не плакать, – говорили ему умные мы».
Это правильная формула. «Чтобы не плакать от экзистенциального ужаса». Только уткнувшись в чужую драгоценную щеку своей щекой, можно притвориться, что рядом мир и покой. Но нельзя заниматься любовью бесконечно: мы встаем, идем к письменного столу или прямо в постели открываем телефон – и все: мы опять у времени в плену. Какую эпоху ни возьми, какой день в календаре ни открой – везде ужас и слезы.
1 мая, когда все празднуют (или по принципиальным соображениям не празднуют) Всемирный день трудящихся, переименованный в безобидный День весны и труда, родился в 1924 году Виктор Астафьев.
Ребенок приходит на свет как котенок, только что не слепой. Но он тоже ничего не видит вокруг, не узнает, да и узнать не может – он же первый раз тут, где так много света и звука, и вот он кричит, захлебываясь, как будто заранее оплакивая свою будущую судьбу.
К красному граммофончику осторожно тянется рука, чтобы дотронуться до цветка, чтоб поверить в недалекую теперь весну, и боязно было спугнуть среди зимы впорхнувшего к нам предвестника тепла, солнца, зеленой земли.
Я специально не поставил кавычки. Фраза про красный граммофончик не моя: это Астафьев. Если не ставить кавычки, то сперва красный граммофончик будет считан вами как огромный рот бесконечно рыдающего новорожденного. (Моя сестра однажды сказала: «Младенцы плачут так, что нет ни лба, ни глаз, только одна обиженная орущая глотка»).
Но у Астафьева это не про ребенка, нет, – про цветок.
Бабушка Вити Астафьева убирала на зиму цветы с подоконника – в подпол. Чтобы потом достать их и – о чудо! – снова увидеть, как они возвращаются к жизни.
Астафьев пишет об этом: как на теплом окне через три-четыре дня из нежилой тесной земли вдруг проткнется зеленоватый побег. Как за ним второй, третий, как они заструятся торопливо вверх – и вот уже в кармашке из этих листьев возникнет круглая палка, попрет быстрее зелени в рост, «набухнет щепотью на конце и вдруг замрет перед тем, как сотворить чудо».
Момент этого чуда никогда нельзя отследить. Чуда не укараулить, на то оно и чудо. Ведь чудо – это тайна, проникнись же уважением и почтением: чудо не для тебя.
«Ночью или на рассвете, скрыто от людского урочливого глаза, зацветала луковка. Встанешь, бывало, утром, побежишь еще сонный до ветру, а бабушкин голос остановит:
– Гляди-ко, живунчик какой у нас народился».
И правда народился – в старом чугунке на подоконнике улыбается яркогубый цветок с бело мерцающей сердцевинкой. Младенца подняли, вытерли, запеленали, прижали к груди. И он перестал плакать. А зря.
...На долю Виктора Астафьева выпало много испытаний. Очень трудное детство: отец осужден к лишению свободы за «вредительство», хотя никакого вредительства не было; мать, которая поедет к отцу на свидание и утонет (лодка, в которой она с другими родственниками каторжан переправлялась через Енисей, перевернулась: может быть, и выплыла бы, но зацепилась косой за сплавной бон, тело нашли только через несколько дней). Астафьеву было тогда только семь лет.
Когда отец выйдет на свободу – лучше не станет: семья переедет в город Игарку, отец еще раз женится, но, когда попадет в больницу, новая семья отвернется от Вити. И теперь он буквально живет на улице, в заброшенном доме. Потом какое-то глупое мелкое преступление, и вот его отправляют в детский дом. Потом школа ФЗО, потом работа сцепщиком на железнодорожной станции Енисей. Ну а потом война.
В рассказе «Фотография, на которой меня нет», а именно его я сейчас цитировал, есть страшная сцена, когда одну семью (Платоновых) в родном селе Астафьева Овсянка выселяют уже во второй раз. Распахнутые ворота, выкинутое барахлишко, любопытные зеваки в проулке. (Это даже удивительно, что рассказ был напечатан в советское время).
«Платошиха хваталась за двери, за косяки, кричала зарезанно. Вроде уж совсем ее вытащат, но только отпустят, она сорванными, кровящими ногтями вновь находит за что уцепиться. Хозяин, чернявый по природе, от горя сделавшийся совсем черным, увещевал жену: «Да будет тебе, Парасковья! Чего уж теперь? Пойдем к добрым людям».
А на дворе еще ребятишки, их много в семье Платоновых, они уже и тележку приготовили, вещи загрузили, которые им дозволено взять; в оглобли тележки впряглись.
«Пойдем, мама. Пойдем», – умоляют они Платошиху, утираясь рукавами.
Когда ликвидаторам удастся оторвать от косяка Платошиху, и они столкнут ее с крыльца, она, полежав со скомкано задравшимся подолом на настиле, вдруг снова поползет по двору, воя и протягивая руки к распахнутой двери.
Мы узнаем эту сцену. Это из Достоевского. «Преступление и наказание». С ума сошедшая Катерина Ивановна Мармеладова.
Достоевский бессмертен. Но и Емельян Пугачев тоже в русском народе жив.
Поэтому, наверное, в следующую минуту муж Парасковьи не выдержит. То ли вид ползающей по настилу жены, то ли дети, как лошади, запряженные в тележку, то ли все сразу. Но он выхватит из чурки ржавый колун и метнется к уполномоченному, который даже не успеет вспомнить о своей уполномоченной кобуре.
Астафьев – сильный писатель. Все эти ужасы упакованы в рассказ о том, как мальчик – по болезни – не смог прийти в школу, куда как раз приехал единственный раз в году из города фотограф.
«Фотография, на которой меня нет». И не будет. Сама фотография пожелтела, обломалась по углам. Вот Сидоров, вот Иванов, вот Колька, вот Петя. А его нет. Кто-то стоит на фотографии с оторопелым лицом, кто-то поджал губы, кто-то смеется, кто-то на снегу лежит. А его нет.
Можно было бы посмеяться – такие фотографии всегда смешные: мы там глупые, неловкие, еще не знающие собственной судьбы. Но Астафьеву не смешно.
Чтобы сотворить чудо, не хватило немного везения, счастливого билета, немного волшебной цветочной жизни, немного удачи: например, родиться в другом месте. Да разве и было такое место в XX веке? Многих из этих людей с фотографии убьют на войне.
И все равно...
Однажды на теплом окне из нежилой тесной земли проткнется зеленоватая пумпочка. Потом вторая, третья – и уже заструятся побеги вверх. Потом – как по волшебству – возникнет круглая палка, которая растет быстрее листьев. Она прет из земли, она упорная, ее не остановить. Для этого люди и занимаются любовью.
И пусть Парасковья сошла с ума, и пусть ее мужа сгноили на каторге, но вот учитель отгоняет на лесной прогулке змею (хотя сам испугался: он же не деревенский, он не знал, что когда бьешь змею палкой, нельзя поднимать палку над головой – вдруг змея зацепится), но вот кто-то начинает складывать сиротские больные слова, чтобы не плакать от экзистенциального ужаса. А вот медленно – по закону чуда – на старой фотографии проступает не сфотографированный тогда мальчик. Он есть, он родился 1 мая, он не будет плакать, он ничего не забыл.
И он все это для нас опишет.