Зима, утро, синие сумерки. Из окна видно, как дети гуськом, не торжествуя, понуро, идут в школу. Плетутся шагом как-нибудь, так сказать.
Это жизнь, дети. Там, в этой жизни, вас ждут знания. Правда, никто вам не сказал, что эти знания в жизни вряд ли пригодятся: вот я изучал геометрию в школе, ничего не помню, смотрю на вас через плечо, сидя у компьютера, через стеклянную дверь в балконе, как вы идете гуськом, не торжествуя и даже не взрывая бразды.
У одного мальчика — какой-то мешок на веревочке.
О, сменная обувь.
Вот. Геометрия не пригодится, а сменная обувь всегда будет. Есть вечные ценности, дитя, на нашем снежном свете, есть.
...Так же сидел у окна и работал (наблюдал ли он из окна французских школьников, науке неизвестно) Гюстав Флобер. Он вообще очень много работал. Говорят, просидеть десять-пятнадцать часов за письменным столом для него было привычным делом.
Я неслучайно о нем вспомнил. Сегодня, 12 декабря, ему исполняется 199 лет. Родился он зимним днем в 1821 году — значит, без году круглая дата.
Сейчас в России как-то поутихло (это во Франции нет-нет да и грянет), но раньше и дня не проходило у нас, чтобы кто-нибудь не вспомнил об оскорблении чувств верующих. Или необязательно верующих, но кто-то непременно раньше оскорблялся.
Вот и Гюставу Флоберу однажды не повезло. Он даже оказался на скамье подсудимых за оскорбления чувств читателей. Правда, в его случае речь шла всего лишь о морали.
«Я всегда пытался жить в башне из слоновой кости, — однажды сказал Флобер, — но нечистоты накатывают, как прибой, и сокрушают ее стены».
(Кстати, по ходу вспомнил. Смешная деталь: Артур Лурье, когда писал музыку к стихотворению Ахматовой, начинавшемуся строчкой «Флобер, бессонница и поздняя сирень» (да-да, мы сразу вспоминаем мандельштамовское «Гомер, бессонница, тугие паруса»), простодушно и из лучших чувств переделал Флобера на Бодлера — и правда, какая разница? Живи в башне из слоновой кости, не живи — всегда кто-нибудь придет и заменит «трамвай» на «автобус», «Флобера» на «Бодлера», а «Мунка» на «манку». Или тебя на какого-нибудь Лешу. Селяви, как говорил то ли Бодлер, то ли Флобер).
Поэтому, наверное, Флобера и называли отшельником из Круассе. «Я — человек-перо, я существую из-за него, ради него». Так он говорил сам про себя.
Как это здорово. Только ради этого и стоит существовать.
(Пишу это, и вот по законам магии второе слово в конструкции «человек-перо» — из пишущего превращается просто в перышко. Которое летает в фильме «Форест Гамп». Я человек-перо, человек-перышко, меня поднимает ветер, и я лечу вверх, выше и выше, над крышами, над людьми, которых любил (но разве это сейчас важно), над городом, над всем-всем-всем. Я человек-перышко. Я человек-ангельское-перышко. Я человек-ангел. И тут первая часть сложного-дефисного слова отваливается и летит вниз, на черепицу или просто на мостовую, в снег. Я — просто ангел. Которому больше не нужна сменная обувь).
Но Флоберу все-таки сменная обувь была нужна. «На прошлой неделе я пять дней просидел над одной страницей!» В уличных тяжелых туфлях столько над одной страницей не насидишься. Нужны легкие, домашние. Может, даже с помпончиком.
Но даже помпончик (если он был) не помогает. «Я уже два дня бьюсь над одним абзацем». И так все время. Вот еще в одном письме: «Вчера 10 часов подряд просидел над тремя строчками и не сделал их».
А мы сделали, а мы накалякали. А мы уже выпустили по пять постов в день. Фейсбук пухнет, скоро разорвется, как подушка. Полетят по свету наши перышки. Лови их, лови скорей. Это снег, это метель — а вот и дети, которые бегут из стихотворения Бродского и кричат по-английски «зима, зима».
...У другого поэта, у Ходасевича, было стихотворение «Баллада», где он просит у безрукого, который идет с женой в синема, когда тот тоже станет ангелом, как и я, после смерти — послать ему, злому и издерганному, облегчающий привет с того райского света:
«Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно».
Но безрукий глуп, как и все мы, он удивлен этой странной речью странного прохожего, хотя и не показывает виду. Он берет единственной рукой свою беременную жену под руку и удаляется в кинематограф.
И будет смеяться там громко над идиотскими экранными шутками, и его пустой рукав совсем не кажется ему такой уж большой потерей.
Флобер также коллекционировал человеческую глупость.
Была у него папочка (кстати, я не знаю, может, и не папочка, а просто в ящике, одном из, хранил), в которую он собирал вырезки из газет, документы, какие-то деловые бумаги, в которых эта пошлость и глупость светилась между строк.
Жаль, что он не дожил, да и русского не знал, а то бы тоже включил в свою коллекцию это измененное: «Бодлер, бессонница, тугие паруса», то есть, тьфу, «поздняя сирень». (Нашел, нашел: не в папочке он все это хранил, а в особом конверте).
Скоро вам будет целых двести лет, Гюстав. Без всякого хвостика.
В общем, скажите нам, дорогой наш французский писатель: как там с перышком? Не сбросите нам его сверху? Однажды?
Чтобы мы поверили в то, что все есть, что все будет, что надо трудиться здесь по десять часов и что там, наверху, мы все отдохнем. Что нас не предадут друзья в конце жизни (как вас), что у нас не будет финансовых проблем в конце жизни (как у вас) и таких же проблем со здоровьем.
Спустите нам хоть одно перышко, а? Гюстав? С ходасевичевских-то высот. Которое упадет на нашу спаленную грудь снежинкой и успокоит, пусть на время, на миг, нашу измученную самими собой жизнь.