Эти краски были легкие, светлые. Золотисто-желтый, светло-голубой, розовый. И лица изменились: если раньше они были суровые, аскетичные, с восточными чертами, большими глазами, прямым носом, тонким ртом – то теперь они приобрели славянские черты. Мягкий овал округлого лица, светлые волосы, голубые глаза, широкий лоб.
Даже выражение у них изменилось: ангелы Андрея Рублева, его святые стали теперь радостными, как будто нет больше темно-красного, зеленоватого в тенях, охристо-желтого на душе. Удивительно: они даже как будто улыбаются. «Мог ли смеяться Христос?» Мог. Ну хорошо: если не смеяться (трудно себе представить хохочущего Христа), то улыбаться точно.
Рублев как будто вернулся в античность: композиция, пропорции, ритм – все это гармонично и умиротворяюще, и все это найдено исключительно интуитивно.
«Бог не страшен, Бог милостив, Бог весел».
Дмитрий Лихачев писал о веселом православии потом в одной из работ.
Про тот же храм Василия Блаженного. Дескать, это даже не храм, а так, баловство. Кажется, что построили его просто на радость людям, как игрушку, как пряник к празднику испекли.
«Василий Блаженный – это святой-глупец». Так писал Дмитрий Сергеевич.
Рублев умер в своем пятнадцатом веке, но протянулась дальше его радость, его неуместная немного улыбка святого на светлых иконах. «Московские церкви XVI и XVII веков не случайно напоминают игрушку. Недаром у церкви есть глаза, шея, плечи, подошва и «очи» – окна с бровками или без них. Церковь – микрокосм, как микромир – игрушечное царство ребенка, а в игрушечном царстве ребенка человек занимает главное место». Это опять Лихачев.
Не поэтому ли так любили в Древней Руси некрашеное дерево. Оно же нежное и теплое при прикосновении. «Деревенская изба и до сих пор полна деревянных вещей – в ней не ушибешься больно и вещь не встретит руки хозяина или гостя неожиданным холодком. Дерево всегда теплое, в нем есть что-то человеческое».
Поэтому и выскакивают среди бесконечных лесов, где-нибудь в конце длинной дороги северные деревянные церкви – то ли продолжение леса, то ли украшение окружающей природы.
Древнерусское искусство сокращает расстояние между людьми, заставляет прижаться друг к другу, примиряет с окружающим миром. Ну да, трудно, ну да, страшно иногда, но все будет хорошо, все кончится добром – огромным светом, смотри, смотри, весь будущий мир – игрушка.
Собственно, об этом весь храм Василия Блаженного. Он какой-то дурашливый, непрактичный. Вроде и церковь, а «зайти помолиться почти что и некуда». Зайдешь и заблудишься. И сколько там красот без цели и практического смысла, «от дурачка». Захотелось зодчему так сделать, вот он и сделал. Само как-то получилось.
Неслучайно поэт двадцатого века Вениамин Михайлович Айзенштадт взял себе этот псевдоним – Блаженный. (Сперва было Блаженных – и так было лучше: всего одна буква, но все понятно, а все же сказано не до конца – осталась эта игра, эта дурашливость, эта красота с целью, но без особого практического смысла, выдумка «от дурачка»).
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
Это же Андрей Рублев пишет, из своего пятнадцатого века, перепрыгнув в поэта-еврея, пишущего по-русски. Это же вот они, эти краски: легкие, светлые, золотисто-желтые, светло-голубые, розовые.
... Андрей Рублев умер 17 октября 1428 года во время морового поветрия, проще говоря, от чумы. Мы тоже сейчас живем во время морового поветрия, только называется оно по-другому.
«Откройте рот», – говорит врач в маске, пришедший к нам. И маска его заостренная, с раструбом. Как во время европейской средневековой чумы. Помните, стоят запечатленные на старых рисунках средневековые доктора с черными клювами? В клювах – душистые травы, пряные лекарственные вершки и корешки, с сильным интенсивным запахом, например, чеснок, или просто засунут кусок тряпки, пропитанный уксусом. Все это маскировало ужасный чумной смрад и якобы защищало доктора от чумной палочки.
«Господи, упаси, господи, упаси», – наверное, говорил Андрей Рублев, когда пришли к нему первые симптомы.
Еще не было построено храма-юродивого прямо по соседству с Кремлем (место дурака в Древней Руси всегда было по соседству с царями, пусть царям это и не всегда нравилось: но сидит на троне царь, а рядом с ним дурачок с кнутиком, как пародия, как прямой намек, как напоминание – помни русские сказки, думай о них, неровен час, Иван-дурачок Иваном-царевичем станет), но умирал Андрей Рублев тоже в святом месте. В Андрониковом монастыре.
Там он весной последнего своего года начал писать фрески Спасского собора. А когда умер, приснился напоследок своего другу и помощнику Даниилу Черному. Есть легенда, что Черный увидел перед смертью во сне Андрея Рублева, который звал его к себе в рай. И Андрей показался Даниле очень спокойным и радостным.
И, наверное, в том рублевском раю краски были легкие и светлые. Золотисто-желтые пашни, светло-голубые небеса, розовый закат. И ни одного сурового, аскетичного лица – только радостные. И нет больше темно-красного, зеленоватого в тенях, мрачного.
И что самое удивительное – все там в раю улыбаются.
Правда, не хохочет никто.
Потому что нельзя представить Иисуса Христа хохочущим.