«Не касайтесь смертной темы, она сама к тебе придет», – написал какой-то дурак мне в интернете под моим текстом о том, как умирали великие.
И оказался прав. Она снова пришла.
Кажется, вот Хлебников, прекрасный будетлянин, похороненный в двух могилах, написавший незадолго до кончины «я умер и засмеялся», рассеянный человек, терявший при жизни документы и удостоверения личности, божья свиристель и канарейка, какое он может иметь отношение к фашизму?
Это ж он начирикал: «Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры» – это ж про него в воспоминаниях Георгия Адамовича сказано, что Осип Мандельштам, человек болтливый, много и блестяще говорящий, вдруг остановился на каком-то собрании и замолчал.
«Я не могу продолжать, — вдруг пожаловался он, — потому что в соседней комнате молчит Хлебников».
Однако вот допелся, домолчался.
Времена нынче неспокойные, «перетряхивающие», то одного в чем-то постыдном обвинят, то другого. Чего бы и нам не потрясти мандатом?
«Проверка, она для всех проверка», – было сказано в одном эльдаррязановском советском фильме.
Новая этика, она для всех новая этика. Кто тут временные? Хлебников? Маяковский? Блок?
Слазь.
Или – вылезай. На свежий воздух, под вспышки камер, под осуждающий взгляд спокойных загорелых баб. (Это цитата из ахматовского стихотворения, так что никакой мизогинии.)
Ничто тебя не спасет. Даже целых две могилы – вообще-то простому смертному не положенных. Мы постоим с бабами и мужиками с вилами у обеих. Ни первая, ни вторая не уберегут тебя, не спрячут от нашего комиссарского взора, обращенного в твою остывшую земляную тьму.
«Не касайтесь смертной темы, она сама к тебе придет», — вот мы и пришли к тебе, товарищ Хлебников, поучить вас в символических комментариях, путая число личных местоимений – то ли на «вы» мы с вами, Хлебников, то ли на «ты».
Но сперва давайте разберемся: что их так много, могил-то этих твоих-ваших?
... Когда Хлебникова перезахоранивали – на Новодевичье кладбище в 1960 году перевезли из могилы в деревне Ручьи всего несколько косточек или, как говорят еще, только горсть земли с прахом и несколькими пуговицами. Горсть земли с несколькими пуговицами – это сильный образ, но от кого-то и этого не останется. От творчества Виктора Владимировича (настоящее имя) осталось куда больше.
Вот, например, есть у него такая поэма – «Настоящее». О войне и революции.
В первой части ее Великий князь стоит над белым сумраком Невы, «у подоконника окна», облокотясь, и слышит голоса улиц, слышит голос этого сумрака, понимая, что ничего хорошего эти голоса улиц ничего уже ему не сулят.
Видит Господь,
Нет житья от господ.
Одолели — одолели!
Нас заели.
Знатных старух,
Стариков со звездой,
Нагишом бы погнать,
Ясноликую знать.
Все господское стадо,
Что украинский скот,
Толстых, седых,
Молодых и худых,
Нагишом бы, всё снять,
И сановное стадо,
И сановную знать,
Голяком бы погнать,
Чтобы бич бы свистал,
В звездах гром громыхал.
Где пощада? Где пощада?
Так уж устроена теперь наша новая оптика, что мы в этих разудалых строчках видим не конгруэнтные этому высказывания Маяковского («пьяной толпой орала, ус залихватский закручен в форсе, прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе»), не похожие строчки Багрицкого («Но если он скажет: «Солги», - солги. Но если он скажет: «Убей», - убей»), не почти безымянные стихи пролетарских поэтов – нет, мы видим другое.
Будущее. Бабий яр 1941 года, Киев, Львов, Витебск, еврейские погромы, устроенные нацистами, когда в общем стаде погнали уже не предположительных хлебниковских стариков со звездой (предварительно их раздев) и не барышень, и барынь в шляпах («Ой, мамочка! Не бей меня!»), а уже других людей и уже с другими звездами на груди. (Хлебников-то имел в виду орден).
«Сбей в кучу, гони на смерть». Это опять из поэмы. И прачка, еще одна героиня, еще один голос из сумрака, точно определяет конечный пункт этого насильственного парада.
Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ повела
Да потом по горлу
Провела, провела!
Я белье мое всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
И-их!
— Крови лужица!
— В глазах кружится!
Чтобы лучше целоваться
И шептать ответом «да»,
Скоро в тени одеваться
Будут господа.
В самом финале поэмы, написанной в 1921 году (она нам очень напоминает блоковские «Двенадцать», все-таки Блок, конечно, гений), стоит раешечное.
Рыжие усики.
— Что, барышня, трусите?
Гноя знак.
— Что, барышня, боязно?
Отвечу за барышню. Да, боязно. Через двадцать лет похожие события, искаженные в вечно кривом зеркале Истории, повторятся.
... 25 июля 1941 года (вот они, те двадцать лет, прошедшие со времени написания поэмы «Настоящее») было создано немецкими нацистами в Витебске печально известное еврейское гетто.
Сперва людей просто согнали в бывшие овощные склады, а потом придумали уже и основное место изоляции: 25 июля этим местом стал бывший Клуб металлистов на правом берегу Западной Двины.
Пишут, что первой проблемой для скопившихся на этом берегу евреев стала сама невозможность до этого бывшего Клуба металлистов добраться. Мост был разрушен советскими войсками при отступлении: немцами был наведен понтонный мост, но местному населению пользоваться этим мостом запрещалось.
Значит, переправиться на другой берег можно было только по воде, используя подручные средства.
«Переправа через Западную Двину превратилась в массовый погром еврейского населения Витебска. Военнослужащие вермахта намеренно переворачивали плоты и лодки с людьми. Евреи, не умевшие плавать, тонули (особенно пожилые и маленькие дети). Тех, кто пытался спастись вплавь, гитлеровцы расстреливали или добивали веслами. Количество жертв на переправе точно не определено. Согласно одним сведениям, погибло 2000 человек, по другим данным убито 300 евреев».
Вот они, адмиралы вниз головой, вот он, хлебниковский вопрос: «Где пощада?»
Шагал возник в середине текста неслучайно. Когда говоришь Витебск, неизбежно вспоминается художник Шагал (так уж устроена наша попсовая память).
Мойше Сегал (это тоже, как у Хлебникова с его Виктором Владимировичем, сперва скучное настоящее имя – свой псевдоним Шагал возьмет в Париже в 1910 году) еще не знал, что в 1918-м он вернется в родной город, чтобы отдать ему символический долг, разукрасить его зелеными лошадьми и летающими людьми, к которым этот самый родной город будет не готов и которым не будет очень-то уж и рад.
А родной город не знал, что будет зато готов к совсем другим сюжетам через двадцать три года и даже этими сюжетами не поперхнется.
... Летит-летит на Витебском странная пара, как будто отбросив земное притяжение. Под ними расчерченный бесконечными заборами Витебск. Кто-то, приспустив штаны, справляет у этих заборов нужду. Вон стоит зеленая коза. Лестница на чердак.
Фигура летящего мужчины кубизирована, а женщина очень вся мягкая какая-то: округлая линия темно-синей юбки, из-под юбки торчат кружевные оборки, на ногах – туфельки.
Белла Шагал потом вспомнит из своего будущего этот 1918 год.
«Ты бросаешься к полотну, дрожащему под твоей рукой. Обмакиваешь кисти. Хлещет красный, синий, белый, черный. Втягиваешь меня в водоворот красок. И внезапно ты отрываешься от земли и тянешь меня за собой».
От всего этого: от всей этого зла людского, от всех людских мук, бывших испуганных стариков с орденской звездой, униженных барынь, ржущих прачек, от будущих евреев, с другой звездой, которых погонят на противоположный берег, как скот, но не через мост, а вплавь, кто на чем может, чтоб еще потонули по пути, – от всех толстых, седых, молодых и худых, будущих мертвых, – вверх, в небо, в вечное уберегающее объятие, со своей барышней, за которую только ты один и в ответе, навсегда, прочь.
Не знаю уж почему (конечно, это было не из-за войны и гетто, просто по каким-то своим личным соображениям: наверное, потому что никуда невозможно по-настоящему вернуться), но в 1973 году по приглашению Министерства культуры Советского Союза Шагал, уже давно живущий во Франции, приехал в СССР, посетил Ленинград и Москву. Но от предложения посетить Витебск отказался.