Когда у чахоточного студента горлом хлынула кровь, он понял, что теперь отделен от разряда живых, но вовсе не испугался смерти. Он видел, как хлопочут люди вокруг него, почувствовал зловещую пустоту в груди, понял, что его куда-то понесли, но смерти он не боялся.
Это раньше она была рядом. Присутствовала, как черная дыра, таилась в ночи. Он даже спать стал при зажженной лампе. И тогда – смерть отступала. Но отступала она в пустяках. На самом же деле смерть ждала – пряталась в темных углах, где не было света, стерегла: лампа не помогла.
Тогда он перестал спать со сложенными на груди руками, как раньше привык.
Но и это не помогло.
Смерть была уже здесь.
... Правда же? Когда вы читаете этот вольный мой пересказ одной из глав «Санина» Арцыбашева, у вас в уме возникает какой-то условный Лев Толстой? Смерть ли Ивана Ильича, смерть ли барыни из «Трех смертей» («Нет, сюда поцелуй, только мертвых целуют в руку. Боже мой! Боже мой!»), документальный ли рассказ про арзамасский ужас.
Вот об этом ужасе и пишет свой роман Михаил Арцыбашев.
«Именно в виде огромной, круглой, совершенно черной бездны и представлялась Семенову смерть. И куда бы он ни шел, что бы он ни делал, эта круглая, черная дыра стояла перед ним, и в ее черной пустоте терялись и исчезали все звуки, краски и ощущения».
Странно, что известные писатели того времени Арцыбашева не любили. К нему даже прилепился ярлык порнографа, хотя по нынешним временам он невинен, как Чарская.
Короленко, Горький, Куприн и другие прогрессивные люди возмущенно фыркали. Что, впрочем, не помешало Горькому, когда против Арцыбашева было возбуждено судебное преследование (сразу в двух городах – в Берлине и Мюнхене, потом и против переводчиков в Венгрии), того из-за границы все-таки поддержать.
«Удивили Вы меня Вашим вопросом — защищать ли Арцыбашева? Мне кажется, что в данном случае — нет вопроса: на мой взгляд, дело не в том, что некто написал апологию животного начала в человеке, а в том, что глупцы, командующие нами, считают себя вправе судить человека за его мнения, насиловать свободу его мысли, наказывать его — за что?»
Так пишет Горький с Капри адвокату Грузенбергу, который был славен именно тем, что часто защищал в судах общественных деятелей и писателей. Однако Грузенберг отвечает: «Я уже отказал Арцыбашеву».
Позднее он еще напишет об этом: «Я ответил Горькому, что согласиться с ним не могу, что правительство тут ни при чем, ибо вопрос идет не о свободе творчества, а о свободе опубликования всякой пакости, что у меня от последней строчки «Санина» («Он выпрыгнул из вагона навстречу восходящему солнцу») заныли даже вставные зубы. Прыгать из вагона, на ходу поезда, навстречу восходящему солнцу, ему не было надобности: выпрыгнул же он как безбилетный (во всех смыслах) пассажир, заприметивший приближение контроля».
Забавно, что это определение (безбилетный пассажир) возникает. В тексте романа действительно нет указания, что билет был куплен или что Санин собирается его купить в пути.
Еще дома, перед неожиданным уходом на вокзал, Санин говорит своему приятелю Иванову:
— Поедем со мной.
— Куда?
— Да все равно куда. Там видно будет.
— Да у меня и денег нет.
— И у меня нет, — засмеялся Санин.
Может, прав адвокат Грузенберг? И перед нами метафизический и физический безбилетник? И возмущенные писатели-современники это сразу почувствовали?
Чуковский, обвинив писателя, что он вывел в своем романе образ «хама», написал после выхода «Санина» такую рецензию, что Арцыбашев даже вроде вызвал его на дуэль. (Правда, и сама дуэль не состоялась.) Писатель Пильский говорил, что путь от прежних работ Арцыбашева к «Санину» — это не восхождение, даже не нисхождение, а срыв.
Но не все были такими непреклонными критиками.
Блок, к примеру, написал, что утреннее чувство книги заражает читателя. Что в Санине ощутился настоящий человек, с непреклонной волей, к чему-то готовый, молодой, крепкий и свободный. «И думаешь, — пишет Блок, — то ли еще будет?»
(Ой-ё-ёй, — скажем мы словами из песенки Аллы Пугачевой. Потому что знаем, что будет дальше.)
Арцыбашев не полюбил советскую власть. Под предлогом лечения за границей в 1923 году он выезжает в Польшу.
«Я покинул родину не из страха перед террором, не потому, что боялся голодной смерти, не потому, что у меня украли имущество, и не потому, что я надеялся здесь, за границей, приобрести другое... Я покинул родину потому, что в ней воцарилось голое насилие, задавившее всякую свободу мысли и слова, превратившее весь русский народ в бессловесных рабов... Я покинул родину не для того только, чтобы бороться за нее, чтобы освободить русский народ от рабства, но прежде всего – для того, чтобы самому не быть рабом».
... Он умрет, как и его герой, Семенов, от туберкулеза. Писателю-эмигранту будет всего 49 лет, а в Советском Союзе в «Огоньке» 23 марта 1927 года выйдет гадкий некролог: «За границей умер М.П. Арцыбашев. Вряд ли кто-нибудь из русской читающей публики горевал о смерти этого столь знаменитого в свое время русского беллетриста».
Может, никто и не горевал.
Но, господи, какой же в «Санине» прекрасный финал. Когда Владимир Санин, с отвращением посмотрев на очередного вагонного соседа (жизнь – это поезд, и там много скучных голосов и рыл), выйдет на утреннюю площадку.
(Как тот же Лев Толстой – и тут, и тут Толстой – который в своем последнем путешествии тоже выбирается из накуренного вагона на переднюю площадку поезда, где дует встречный холодный ветер, но зато никто не курит, и только стоят баба с ребенком и какой-то крестьянин.)
«Проходя по вагону, он видел множество почти навалившихся друг на друга людей. Уже светало, и в окно вагона падал бледный синеватый свет; причем лица их казались мертвыми, и какие-то робкие и печальные тени ходили по ним, придавая бессильное и страдальческое выражение».
На площадке Санин всей грудью вдохнет свежий рассветный воздух.
«Противная штука человек!» — подумает он (нет, даже не подумает, почувствует, как пишет Арцыбашев), и ему захочется прямо сейчас, сию минуту, пусть только на время, уйти от всех этих людей, «от поезда, из спертого воздуха, от дыму и грохота».
«Заря уже явственно занималась на горизонте. Последние ночи, бледные и больные, бесследно убегали назад в синюю тьму, таявшую в степи.
Недолго думая, Санин сошел на подножку поезда и, махнув рукой на свой пустой чемодан, спрыгнул на землю.
С грохотом и свистом промелькнул мимо поезд, земля выскочила из-под ног, и Санин упал на мокрый песок насыпи. Красный задний фонарь был уже далеко, когда Санин поднялся, смеясь сам себе.
— И то хорошо! — сказал он громко, с наслаждением издав свободный громкий крик».
Этот роман – о свободе. Свободе, которая не пригодилась ни критикам, ни читателям. Свобода, которая никому не подошла. Которая оказалась слишком уж широка и просторна.
Но которая была.
Пусть на мгновение, пусть без билета, пусть даже и закончится эта призрачная свобода через десять минут.
«Санин дышал легко и веселыми глазами смотрел в бесконечную даль земли, широкими сильными шагами уходя все дальше и дальше, к светлому и радостному сиянию зари. И когда степь, пробудившись, вспыхнула зелеными и голубыми далями, оделась необъятным куполом неба и прямо против Санина, искрясь и сверкая, взошло солнце, казалось, что Санин идет ему навстречу».