Одна моя знакомая выложила фотографию кладбища. Среди могил и надгробий стоит тент от солнца, фирменный, с логотипом газированной воды и надписью: «Живи здесь и сейчас».
Жизнь иногда сокрушительна. И шутит также.
Кто притащил этот тент на кладбище, зачем?
Понятно, что притащивший даже не подумал о надписи, просто поставил украденный где-то тент, чтоб солнце не сушило цветы. Хотел как лучше. А вышло – гениально.
Солнце всегда встает на востоке, за спальным районом,
и своя причина найдется у каждой отдельной печали.
Но не будет нигде такой тишины, как над твоим балконом,
и не будет такого месяца, как за твоими плечами.
Это написал замечательный поэт Сергей Жадан по совсем другому поводу. Но мне нравится эта перекличка.
Живи здесь и сейчас, даже если ты в царстве мертвых; живи здесь и сейчас, даже если у каждого из нас найдется своя причина для отдельной печали.
А у жизни слишком много причин для печали – в том числе и всеобщей. Каждый вечер, читая новости, ты чувствуешь тревогу.
Вот, например, из давнишнего:
«В Ольденбурге вынесен приговор серийному убийце, бывшему санитару Нильсу Хогелю, его признали виновным в убийстве 97 человек».
Это еще летняя новость, но, когда ты на нее снова наткнулся, она снова тебя как будто колет. Подумаешь, укол. Иногда это даже полезно. Правда, не в этом случае.
Нильс Хогель, санитар в Ольденбурге и Дельменхорсте, получил пожизненное, без права просить помилование еще 15 лет. В разных больницах он убивал пациентов с помощью смертельной дозы лекарства.
Когда Нильс Хогель только прибыл в отделение интенсивной терапии, у него с собой было рекомендательное письмо, в котором о нем говорилось как о самостоятельном и добросовестном работнике. Таким он на самом деле и оказался: самостоятельно и добросовестно отправил на тот свет около ста человек. Сперва считалось, что он помогает вывести больного из опасного состояния, и только потом уже выяснилось, что это он сам создавал ситуации, когда жизнь и смерть пациента зависели только от него. («Живи здесь и сейчас».)
.
.. Так уж устроена наша логоцентрическая жизнь, что одна тема тянет за собой другую. Недавно проснулся утром, потянулся к телефону, стал листать ленту – выпало: ссылка на книгу Рудольфа Хёсса «Комендант Освенцима». Еще в 1923 году он вместе с Мартином Борманом (да, тем самым) убил школьного учителя, который, как они думали, выдал французским властям борца с французской оккупацией Рура Альберта Лео Шлагетера, одного из главных мучеников в нацистском мартирологе.
Убивали они учителя пьяным и пьяными: вывезли в лес после попойки, сперва избили его палками, потом перерезали глотку. Два выстрела в голову были сделаны, видимо, из пьяного куража или для верности.
У Рудольфа Хёсса была насыщенная жизнь. Сперва в 1933 года по личному приглашению Генриха Гиммлера он вступил в СС, потом был комендантом Освенцима.
А в 1945-м, уже в заключении, перед Нюрнбергским процессом, он напишет свои воспоминания. То ли в оправдание себя, то ли чтобы просто убить время.
«Я видел также, что женщины, которые знали или догадывались о том, что их ждет, пытались преодолеть выражение смертельного ужаса в своих глазах и шутили со своими детьми, успокаивая их».
Он честно записывает свои воспоминания в этот дневник (вообще в нем главное – это его скрупулезное и подробное записывание), даже то, как один старик по пути в камеру смерти с пылающими от ненависти глазами прошептал ему однажды: «Германия жестоко поплатится за это массовое убийство евреев».
В записях Рудольфа Хёсса есть один поразительный эпизод, который я хочу здесь привести: свидетельство чужого настоящего стоицизма или безумия.
«Мне вспомнилась одна молодая женщина, которая усердно помогала раздеваться маленьким детям и старухам, быстро переходя от одного человека к другому. При сортировке у нее было двое маленьких детей, она запомнилась мне тогда своей оживленной возней и внешностью. Она совсем не была похожа на еврейку».
Эта молодая женщина вошла в камеру последней. В дверях она остановилась и сказала Хёссу: «Я с самого начала знала, что в Освенцим нас везут, чтобы задушить газом, я отошла от пригодных к работе и взяла с собой двух детей. Я хотела всё это увидеть и пережить. Надеюсь, это произойдет быстро. Будьте здоровы!»
В своих записках комендант Освенцима не чужд литературной риторики и любит природу: «Весной 1942 года сотни цветущих, ничего не подозревающих людей прошли под цветущими деревьями крестьянской усадьбы, чтобы умереть в газовой камере».
Это просто начало стихотворения. Как известно, в юности Гитлер писал акварели, а вот Рудольф Хёсс – стихи в прозе.
Цветущие деревья мелькнули тут неслучайно: у жены его был заведен настоящий цветочный рай. Ей вообще повезло: каждое ее желание исполнялось. Заключенные старались сделать для нее все возможное, чтобы ей было приятно. Ни один из заключенных не смог бы пожаловаться, что у них в доме с ним обращались плохо. Например, дети коменданта Освенцима были очень привязаны к узникам-садовникам и даже выпрашивали сигареты для заключенных. Еще там был жеребенок и две лошади. Жеребенок был общим любимцем. А летом – бассейн. «Самой большой радостью было плескаться вместе со своим папочкой».
Да вот беда. Никто не мог объяснить папино мрачное настроение. Рудольф Хёсс смотрел на шеренги людей (особенно на женщин с детьми), проходящих под цветущими деревьями, и ничего не мог с собой поделать: невольно думал о своей семье и своих детях. Больше он никогда не будет счастлив. Ни здесь, ни сейчас. Так и говорил: «Воистину безрадостное и тягостное положение. И при этом все в Освенциме считали, что у коменданта прекрасная жизнь».
Мы живем, ничего не зная о самих себе. Мы не знаем, притаился ли внутри нас Рудольф Хёсс, и не знаем, не встречаемся ли мы сейчас с человеком, который потом обустроит нам дом с детьми и прекрасным жеребенком рядом с лагерем смерти.
Мы даже не знаем, что мы скажем, уходя длинной вереницей в помещение без окон, хватит ли нам самим силы прошептать с горящими от ненависти глазами: «Вы еще за это заплатите».
... Пока писал этот текст – лязгнул телефон: пришло сообщение.
Месяц назад я летал в Казахстан на выступление и оказался не по погоде легко одет. В Казахстане меня опекали, возились со мной, оберегали: однажды даже принесли кофту. Когда высаживали в последний вечер из машины перед гостиницей, я спросил: «Можно мне взять кофту с собой? Она старая – наверное, ее не жалко, а мне еще утром ехать в аэропорт».
«Это не моя кофта, - ответил мне человек, меня опекавший. – Жены. Я не могу».
Ну нельзя так нельзя.
И вот я, перестав печатать текст о коменданте Освенцима, открываю сейчас сообщение, а там дословно: «Дмитрий, здравствуйте! В середине октября коллега едет в Москву. Передадим Вам кофту. Я ее почистила, теперь она как новая. Носите с удовольствием!»
Я понимаю, что после всех ужасов, рассказанных ранее, кофта эта смотрится по меньшей мере неуместно. И никого не спасет, и никого не согреет. Но иногда ты живешь и думаешь про ту соломинку, которая вытянет весь этот страшный мир из его ада. Вытянет – и не сломается.
И вот ты стоишь с этой соломинкой в руках, как тот самый неуместный рекламный тент в юдоли скорби. На подоле твоего пальто написано: «Живи здесь и сейчас». Впереди у тебя – будущая, совсем ненужная теперь тебе, но драгоценная кофта.
И ты отвечаешь на сообщение: «Ну, конечно, давайте сделаем это. Есть вещи, которые надо принимать с благодарностью и нежностью. Иначе нельзя. Спасибо».
И нет больше ни цветущих деревьев, ни жеребенка, ни старательного санитара.
И вдруг становится как-то легче жить.