Был такой человек — Иван Алексеевич Лихачев. Рассказ о его жизни выглядит как россыпь анекдотов. (Может быть, так вообще любая чужая жизнь выглядит?).
…Недавно я прочитал, что в 1877 году газета «Одесский курьер» написала о только вышедшем романе Льва Толстого «Анна Каренина»: «Сентиментальная чушь! Ни одной свежей идеи!» Это так оглушительно хорошо, что я даже полез проверять, было ли так на самом деле.
Оказалось, все ссылки ведут на один единственный сайт. Ни попытки изменить запрос («одесский курьер и лев толстой», «критика современниками анны карениной»), ни попытки найти упоминание об этой рецензии в статьях, посвященных реакции газет на вышедший роман, ничего не дали. И я не знаю, правда ли так было напечатано в «Одесской курьере» или это тоже просто анекдот.
Так вот, рассказ о жизни Ивана Алексеевича Лихачева тоже кажется россыпью анекдотов. Даже то, что он является полным тезкой советскому государственному деятелю, одному из организаторов советской автомобильной промышленности (у меня в районе детства был завод имени этого Лихачева), кажется анекдотичным. Введи в поисковик имя, отчество и фамилию, строка про переводчика найдется не сразу. Но потом, ссылка за ссылкой — и ты вдруг понимаешь: вот они, хармсовские старухи — посыпались.
Его, кстати, тоже многие в воспоминаниях так просто и называли с большой буквы: Старик.
Окруженный инвалидами (и сам уже этим инвалидом ставший), он кажется каким-то хармсовским персонажем.
Одна женщина, впервые посетившая его «субботы» (день, когда он принимал всех, кто хочет к нему зайти, да и дверь, говорят, в квартиру вообще никогда не запиралась), пожаловалась Татьяне Никольской, оставившей об этом человеке недлинные записки: «Ну и хамы! Бедный старичок. Ставит на стол что может, а они говорят — осетрины хотим!»
Тон этому комическому «охамлению» задавал сам Лихачев. Что мне тоже очень нравится. Я люблю, когда есть такая игра, сам в нее часто играю.
«Одного из инвалидов, бывавших у Старика, звали Руконог. Рук у него не было, и он все делал ногами — перелистывал страницы книги, даже чистил картошку. Другого звали Вася-колесики. У него не было двух ног и одной руки, и ездил он на тележке с колесиками, а работал в бане — разменивал монеты около автоматов с водой. Во Фрунзе Иван Алексеевич познакомился однажды с одноногим инвалидом по имени Мариб. Старик захотел усыновить Мариба — Геннадий злился и составил из разных старых телеграмм монтаж с подписью «Мариб Лихачев». Когда знакомые Ивана Алексеевича во Фрунзе узнали об идее усыновления, то написали ему письмо, в котором остерегали от опрометчивого поступка. По их словам, в экспедиции, где они работали с Марибом, последний чистил свой единственный башмак — единственной на всю экспедицию — зубной щеткой».
Ну, чистый же Хармс.
... Сажали Ивана Алексеевича Лихачева дважды. В 37-м и 48-м. Первый раз на восемь лет. Второй на десять. Последний срок до конца он не отсидел. В 1955 был освобожден досрочно, «сактирован» как инвалид. (Вот они откуда выскочили, инвалиды.) Отправлен в ссылку во Фрунзе.
Та же Татьяна Никольская вспоминает: когда его арестовали первый раз, то предложили выбрать, каким он будет шпионом: английским, итальянским или французским? Он решил остановиться на итальянском.
Второй раз лагерь был более облегченного типа. Там даже можно было гулять по лесу, собирая ягоды, и беседовать. Что они и делали с писателем Юрием Домбровским (его «Факультет ненужных вещей» мы все помним).
Домбровский потом, в 1978 году, будет жестоко избит неизвестными людьми в фойе ресторана Центрального дома литераторов в Москве. На Западе только что вышел его «Факультет», и ему этого не простили. Через два месяца Домбровский умрет в больнице от сильного внутреннего кровотечения. Было ему 68 лет. А Иван Лихачев умрет своей смертью шестью годами раньше. В Ленинграде.
- * *
Вот глазок смолою засветился.
Гроб стоит готов из влажных досок
И под дуб неумолимо покрашен.
Серебряный, страшный, в завитушках,
Где-то крест уже к стенке прислонился,
На венки мне елок наломали
И сорвали банты с жардиньерок.
Всех покойников по телеграфу
И родных созовут по телефону,
А меня не мертвого, живого
Перемоют, на стол положут.
Хоть стучать я буду не без гнева
И прилипнет к пальцам позолота,
Дружно схватятся мертвые за ручки
И меня повлекут к моей могиле.
Мертвый Мишенька среди аллеек
Будет поясом притаптывать дорогу,
Мертвый Петечка спешить с венками,
А Володя с подсменой препираться.
Пот холодный покроет поясницу,
И вскричу я истошно и протяжно.
Но поставят гроб поперек ямы,
Предоставив нас жизни и забвенью.
Это стихотворение написано Лихачевым в 1932 году. Там последняя строчка — звенящая. «Предоставив нас жизни и забвенью». Когда читаешь про судьбы, которые поломала государственная машина, всегда думаешь: откуда у людей потом брались силы? Жить после всего, что они пережили, писать тексты, рассказывать байки. И даже пускать к себе знакомых и незнакомых в дом, только изредка опасливо посматривая на потолок, когда гости слишком шумят. (Удивительно, но мы никогда не волнуемся о соседях снизу, хотя стучат черенком швабры обычно они).
«Через неделю я пришла к Ивану Алексеевичу, — пишет в самом финале своих воспоминаний Татьяна Никольская. — Народу было очень мало. Старик, непривычно грустный, рассказывал, как накануне в библиотеке Филармонии с ним случился сердечный приступ. Потом выяснилось, что уже несколько дней он ходил с инфарктом. На следующее утро на улице Ивану Алексеевичу стало плохо. Он зашел в аптеку за лекарством и, не успев принять его, умер».
Я написал, что последняя строчка из его стихотворения про гроб и рубанок звенящая, не просто так. «Предоставив нас жизни» делает затык после звука «ф» перед сонорным «н», мы как будто забираемся на горку. И потом кимвал звучащий: звонкий «б», стык его со звонким «в» — и из-за этого какое-то неотменимо удлиненное «е», даже немного блеющее: забвееееенью.
Как еще медь (ну или, чтоб снизить библейский пафос, медная монетка нашей окончившейся жизни), упав, звенит?
Так примерно и звенит.