«Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться», — написал Пастернак про море.
Цветаева была, как всегда, более категорична. Мечтала увидеть свободную стихию, как увидел ее Пушкин, стоявший на романтическом берегу (невероятно глупая картинка: Айвазовский живописал Пушкина на скале, скалу грызут волны, Пушкин, поправ твердь, отставил ручку со шляпкой, видимо, что-то декламирует — не веселый хулиган, безобразник и фрондер, а какой-то, прости господи, томный Бальмонт «Хочу быть дерзким»). Вместо всего этого великолепия в реальности Цветаева увидела серую полоску воды, скучную черную приземистую скалу с высоким торчком железной палки, которую к тому же зовут «лягушкой».
Серо-черная амфибия, проштрафившаяся царевна, представительница земноводных..
Была разочарована.
— Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, — написала она. — Я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него: собирать камешки и в нем плескаться — точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем.
Теперь и море ей не угодило! Скажите, пожалуйста, какая цаца. Мужчин упрекала, Софье Парнок писала «вам было лень вставать из кресел» (а чё, в креслах удобненько! — при нашей-то погоде), хотела, чтоб друзьям швырнули в лицо проклятье про неподаренное розовое платье (с зеленым бантом, наверное, как у той чеховской героини), хозяев, у которых жила из милости, просила не хлопать дверьми.
В общем, вела себя сама как взбесившееся недолюбленное море.
С другой стороны, я ее понимаю. Я, например, первый раз море увидел в шторм. Но от этого больше его не полюбил.
Композиция моего разочарования была следующей.
Бабушка в виде Пушкина стояла на бушующем берегу. В закрытом советском купальнике, сером и скучном, как вся наша жизнь, на сиротском геленджикском пляже. Не могла войти в воду. Радостно вскрикивала. Я жался сзади. А вода в ненависти к нам — бледным московским людям — швыряла гальку на прохладный почему-то песок. В небе висели свинцовые тучи. А ведь нам обещали жару, черноморский переизбыток солнца, фрукты, настоящий, заслуженный размеренной однообразной жизнью, долгой московской зимой и тощей среднерусской весною курорт!
— Деточка! — сказала бабушка. — Посмотри! Вот, вот она, свободная стихия! Вот тут она впервые пред тобой! Вдруг катит волны голубые! И блещет гордою красой!
Волны были серо-буро-малиновые, на пушкинскую скалу этот задрипанный городской пляж не тянул.
— Буэ! — сказал я.
…Как написал в эти годы не известный мне тогда подпольный антисоветский поэт Всеволод Некрасов:
Первое мая
Потом
Черное море
Потом опять
Первое мая
Этакий круговорот. Из которого нет и не будет выхода. Оливье (подпольный поэт про Новый год забыл), елка, магазин «Детский мир» с отделом елочных украшений, «Ирония судьбы, или С легким паром», долгие скрипучие зимние каникулы (вероятно, в ангине), невозможность для родителей поехать дальше Прибалтики, осоловелый выход в школу, потом скука третьей и четвертой четверти. Ну и потом только — взорвавшийся белым и сильнопахучим чахлым буйством май.
И тут — такой подарок! Шторм, ветра и песок.
В общем, все было по-цветаевски. Но моря я не люблю.
Да, я знаю. Мы все вышли оттуда. Там зародилась жизнь. Но сперва — даже там ее не было. Планета вообще выглядела не как теперь на глобусе. Океан был зеленым из-за большого количества железа, а небо было оранжевым из-за малого содержания кислорода. Сама же поверхность Земли была черной. Растений не было и в помине, и Луна была ближе. И только огромные приливы и цунами омывали жалкую сушу. (Так ярость моей Чёрной луны — это астрологический термин, не ищите эту Луну на небе — омывает жалких предателей в моей жизни. И их все больше и больше. Интересно, почему?)
Но напитались тогда воды разгневанного океана полезными минералами, смываемыми с берегов, отдалилась Луна, угомонилась планета, и стала возможна в океане первая жизнь. (Вот она, польза гнева!)
И тиктаалик (представитель ископаемых лопастепёрых рыб из верхнего девона, имевших много общих черт с четвероногими) выполз из него.
Но море я все равно не люблю. Повторю это в третий раз.
Зато я люблю ссоры.
Во-первых, за то, что ссора определяет всё. Всё, что будет в дальнейшем. Показывает, по какому сценарию будут развиваться отношения между людьми. Например, в любви.
Вот представьте себе. Вы поссорились со своим возлюбленным (или возлюбленной). Вы побежали, всхлипывая, вперед, по табору улицы темной, от него, а он раз, развернулся и пошел к метро. Типа «перебесится дура, потом позвоню!». А что вы там одна среди теней и подворотен, в одном пуховичке, продуваемом близкой весной, без шапки («без головы», как говорила моя бабушка-Пушкин) — ему плевать.
«Эге!» — говорите вы себе. Значит, так и потом будет.
Или (если вы мальчик и поссорились с возлюбленной) звоните ей, а она молчит. Трубку не берет. Из друзей в фейсбуке вас выкинула. А в инстаграме написала, что умерла.
«Эге! — думаете вы опять-таки про себя. — А ведь потом будет только хуже. То же самое, но хуже. Чудес не бывает».
И будете правы.
Потому что если человек лгун, то он лгун навсегда. Если трус, то смелым не станет. Если кому-то с вами он в начале ваших отношений, когда еще не был свободен, изменял, то и вам потом изменит. Даже не сомневайтесь.
И этого не надо бояться. Просто идите вперед, в темные подворотни, в одном продуваемом коротеньком пуховичке. Любите лгуна, любите труса, любите предателя, только не обольщайтесь.
Потому что вся наша жизнь — это череда катастроф.
…Однажды в нас со всего размаху ударилась первая любовь. Как одна из протопланет в свое время ударилась в Землю. Удар этой первой любви был такой силы, что у нас (у Земли) образовался спутник (уже несколько раз помянутая здесь недобрым словом Луна). Сперва нам показалось, что этот удар и эта Луна — это исключительная и окончательная катастрофа. Ведь у нас снесло большую часть нашей земной (головной) коры, а возникшая в небе Луна закрыла полнеба. Но на поверку всё оказалось не так печально. Когда мы оправились от униженья, стряхнули с себя пыль и камни, вдруг выяснилось, что теперь у нас сместился угол наклона земной оси и благодаря этому у нас есть сейчас благословенная смена сезонов.
Дальше больше.
Раньше воспоминание об этом жизненном крахе висело у нас над головой. (Луна же была куда как ближе, чем сейчас, она была громадной.) И яростно шумели на нашей личной планете шторма и цунами.
Но потом всё успокоилось. Луна отдалилась от нас гораздо дальше. Да и сейчас всё больше удаляется.
Но пока она бушует, пока она ярится, пока гнобит нас, сотрясает, казнит — омоем же безблагодатную каменистую почву своей жизни яростью наших зеленых океанов.
Напитаем свое внутреннее море полезными минералами. Зародим в нем жизнь.
И однажды выберемся на сушу, осторожно ступая по мелководью нашими кривыми лапками с перепонками на конце. Проверим, обернувшись, кто идет за нами, а кто, надувшись, бежит прочь. Кто обрывает телефон (прям оттуда из океана: «Але, але! Ты уже вышел на сушу? Начал эволюцию? Вернешься ли обратно? А как же я?»), а кто нет.
Одернем продуваемый всеми ветрами короткий девонский пуховичок.
Двинемся, переваливаясь на коротких ногах, в глубь не изведанного еще мира. И заселим планету.