Я — Феклуша. Была такая героиня третьего ряда в пьесе Островского «Гроза». Странница.
Я вот тоже третьего ряда. И тоже странник. Из самой глубинки. Такой же темный, дикий, но нашему народу родной. Всему верю.
Верю в то, что стоит иногда некий человек на самой высокой крыше в большом городе, в одежде траурной и сам лицом черен, и сыплет на всех плевелы. Верю в то, что живут в других странах антиподы, у которых всё не как у нас и которые нисколько этого не стесняются, а так и пишут своим судьям в челобитных: «Суди нас, судья неправедный». Верю, что есть люди с песьими головами, а городские женщины, то есть вы, все как на подбор худые от тоски и напрасной жизни (хотя если присмотреться, очень даже жирные). Всему верю!
Поверил я и в зеленую палочку.
Как известно, историю про зеленый раритет сочинил брат Льва Николаевича Толстого — Николаша. Мальчику было 12 лет, делать ему, барчуку, было совершенно нечего, вот и придумал он от безделья и для пущей социальной несправедливости бессмысленную и вредную сказку.
Дескать, лежит где-то в овраге (он даже примерно место показал), зарытая в землю, зеленая палочка.
— А откуда ты знаешь? — спрашивали его другие социально вредные и бессмысленные отпрыски рода Толстых вместе с еще несформировавшимся зеркалом русской революции, которое сидело тут же и грызло несанкционированный пряник (дело было перед обедом, мог бы и подождать!).
— Так я же сам ее и вырезал! — даже не покраснев, отвечал изнеженный мальчик. Врун!
— Я сам вырезал на зеленой палочке секрет-формулу всеобщего счастья и закопал потом ее на краю оврага, — продолжал заливаться соловьем тот, пока будущее зеркало русской революции приканчивало пряник и мечтало о молоке (пряник был сух). — И если хотите, я открою вам секрет вырезанного! Но с условием, что тот, кто хочет получить этот секрет в свое личное пользование, должен пройти по щели в половицах, не споткнувшись ни разу, потом должен простоять в углу, не думая о белом медведе (старая песня!), и (тут Николай небось поднимал свой барский тоненький пальчик, не знавший, как птичка, труда и забот, и потрясал им для особого священного трепета собравшихся)... он должен ни разу за весь год не увидеть зайца.
Приехали! Не увидеть зайца в усадьбе под Тулой, когда этих зайцев там как собак нерезаных.
Да что там зайцы! Маленький Лев Николаевич становился в угол и старался не думать хотя бы о белом медведе. Тщетно! Лучше бы он потом, когда вырос, о дворовых девках не думал!
В общем, палочку так и не нашли.
И вот в конце декабря, прямо перед новогодними праздниками прибыл в Ясную Поляну я. Так сказать, принять из ослабевших воображаемых рук Льва Толстого эстафету великого писателя. Все передо мной расстилаются, не знают, куда усадить, чем накормить да напоить. («Мне бы водочки!» — сказал я сухо.)
Устроили целую экскурсию по дому, завели за ленточку, разрешили полежать на графской кровати, закинув за голову руки, помечтать о коронации.
И как апофеоз — повели на могилку.
— Когда вы придете туда, Дмитрий Борисович, — говорят, — вы сразу почувствуете, что там — «место силы».
Не знаю, какое уж там место силы, но, когда меня туда привели, там сидела одна какая-то женщина, служительница. Она что-то там убирала, снег стряхивала, веточки поправляла.
Увидела нас, похлопала по холмику, сказала куда-то вниз, видимо самому Толстому: «Лежишь. А к тебе тут ходят», и ушла.
И вот остался я один на один с могилой великого человека. (Сопровождавшие меня тактично ход свой замедлили, потом и вовсе отошли.)
Мрачно я смотрел на эту могилу. Она была какая-то действительно странная. Ни креста, ни памятника. Небольшой зеленый холмик. Сейчас, в декабре, убранный еловыми ветками. А летом, вероятно, стоящий без них. Совершенно безымянный.
Лев Толстой высказал свою волю предельно ясно, без кривословиц, и люди предельно покорно его волю и выполнили: «Чтобы никаких обрядов не производили при закопании в землю моего тела; деревянный гроб, и кто захочет, свезет или снесет в лес Старый Заказ, напротив оврага, на место зеленой палочки».
Там были только ветер и тишина.
— Стоит раскрыть тайну зеленой палочки, и никто больше не умрет, — нес когда-то свою сказочную пургу двенадцатилетний мальчик, брат Николаша, — и не станет войн и болезней, и люди будут «муравейными братьями».
— Всех прости, — сказал мне Толстой, ничего не говоря. Через эти ветер и тишину.
— Отпусти их, свои обиды. Как я отпустил. Бедную Софью Андреевну, кричавшую мне в лицо, что она знает, что нас связывает с Чертковым. Намекавшую на гомосексуализм. Стыд-то какой! Детей. Самого себя. Свою шапку, которую забыл, когда убегал. Людей, которые беспрестанно курили в вагоне, и поэтому не было сил там сидеть в дыму. Переднюю площадку, где никто не курил, а были только баба с ребенком и какой-то крестьянин, но зато дул сильный встречный ветер. Прости себе проведенные на этой площадке три четверти часа, которые позже врач назовет «роковыми». Потому что их как раз и было достаточно, чтобы простудиться. Просто возьми — и всё прости. Всех прости. Скопом. Пусть живут безмятежно!
И вот тут-то на меня и сошло откровение.
«Господи, — подумал я. — Что ж я наделал? Столько людей обидел ни за что ни про что. С лучшим другом расплевался. Дружбу убил. Любовь чуть не потерял. Собачку свою безумную на прошлой неделе чуть по заднице не треснул».
Нет, так не пойдет.
Надо всё начинать с нуля.
Уничтожить в себе внутреннюю Феклушу. Перестать буйствовать и уходить.
Как написал один замечательный молодой поэт Евгений Горон:
«…и можно, например, вспоминать сказку про русалочку, глядя на пену
и думать, что живешь ты в корне неправильно
ибо действительно все пустое
и не стоит ни сил, ни нервов
а рядом есть кто-то близкий
смеющийся
теплый
с мокрыми волосами
и песок после воды прилипает к ступням, к коже
как песочное пирожное — все в крошках
и вы припасли вина
и можно немножко пригубить, выжидая закат
а потом сидеть и, например, вспоминать всех, кто когда-либо сравнивал закат с чем-нибудь
и смеяться о самых смешных сравнениях
а смерть
а что смерть
дальше ничего нет
давайте мы лучше так поживем хоть один день».
«Как же это точно! — подумал я. — Только один день. Хотя бы один день. Без зла и смерти. Без облака ненависти и взаимных попреков. Без либералов и патриотов. Без перепостов и удушающей ярости в социальных сетях. Один день — с кем-нибудь теплым, смеющимся, с мокрыми волосами. И можно даже без высококалорийного песочного пирожного. Ну его!»
Так я нашел свою зеленую палочку.