У Маши был муж, Вован. В отличие от подвижной Маши, Вован – тормоз. Из тех, что копают от забора и до обеда. Маша приспосабливала его к жизни как могла. То грядки вскопать, то дрова порубить, то траву косить… На сложную плотницкую или слесарную работу он не годился. Иногда Маша отправляла Вована в Москву на вахту – работать на фабрике, за что ему платили пятнадцать тысяч в месяц, обеспечивая койко-место в общаге и питание.
Можно было работать три месяца подряд, но Вован выдерживал один, брал зарплату и возвращался домой – скучал.
Жили они вместе шесть лет. Спрашиваю Машу, где его взяла, она отвечает: «Ишь, какая любопытная!» Но рассказала. Когда Маша, сильно помятая городской жизнью, вернулась в родную деревню одинокой, подруга-одноклассница ей и говорит: «Нужен тебе мужик? Бери вон брата моего. Приватизируй». А брат этот после смерти родителей совсем стал пропащий. Жил один и пил.
Маша его первым делом свозила к доктору и зашила. Уж потом стала приучать к труду. И жили, ничего.
Маша дом отремонтировала, я ей унитаз отдала старый, но хороший, только бачок треснутый, она мне за это подсолнечник посадила по периметру участка. У Маши хороший огород, даже табак растет, а чеснок и девать некуда, были даже козы и куры, но куры несли совсем мелкие яйца, козу надо было доить два раза в день, а Маше некогда – у нее летом как раз клиенты: тому пол помыть, этим огород прополоть, за немощными приглядеть… В общем, порешила она и кур, и козу. Остался один Тузик, его можно и не покормить пару дней, если что, не околеет.
А так хорошо жили, Маша – не пьет и не ленивая. И Вован не пьет, он зашитый. Маша даже купила подержанный мопед, ездит на нем между деревнями, вместо шлема приспособила меховую шапочку, из цигейки, лихая.
Однажды приезжаю, спрашиваю Машу, как мужик ее, а она мне говорит: да женился он...
— Что значит женился?
— А так, молодую нашел. Я его на фабрику устроила, в яму. (Так между собой называют здесь местную фабрику, она от нас если по шоссе, то километрах в 18, а если лесом, то ближе, но все равно каждый день не находишься. Маша сняла ему там комнату, чтобы он на дорогу время не тратил.) А потом зову его домой – надо чеснок сажать, а он все не едет, то заболел, то другое что. А потом звонит и говорит – а я женился тут.
— На ком же? — удивляюсь я.
— На девушке, двадцать пять лет.
— Зачем же молодой девушке пятидесятипятилетний придурок, уж извините, парней, что ли, нет совсем?
— Да есть парни, — отвечает Маша, — но так он же непьющий.
И действительно, зашитый, покорный, прирученный. Чем не жених? Маша, конечно, переживала, но виду не показывала: «Чего там, мужики — они же как салфетки, одноразовые», но думала, может, вернется еще. Потом у Вована сын родился. Теперь обратной дороги нет.
Но одной трудно. Дрова нужно колоть, огород копать, траву косить, да и компании хочется, грустно и одиноко в деревне в темные осенние вечера, когда дождь да ветер.
Живет Маша на выселках, а там из соседей только Воробей, который сейчас всегда пьяный, да баба его, Надя, тоже редко трезвая. Ну и Надина дочь Катька, четырнадцати лет, школьница, только не школа у нее на уме, а обжимания с Колькой из далекого Заборья, тот здоровый парень уже, из армии пришел, но немного, как говорит Маша, дурак.
А у Нади Воробей уже третий муж. Первого она зарезала. Пили сильно, и он ее бил, велосипедной цепью. Ну и она его пырнула. В целях самозащиты.
Было это давно, молодую тогда Надю за убийство судили, но дали условный срок, потому что двое детей. Правда, детей потом взяли в детский дом, а Надю лишили родительских прав, но с детьми все оказалось хорошо, сына в Америку усыновили, а дочь сейчас в Москве живет, но с Надей они не общаются.
И второй муж, отец Катьки, умер. Замерз, когда в Новый год пьяный домой шел, упал в лужу у бани, заснул и не проснулся. Он тогда так сильно бухал, потому что вернулся с отсидки, а посадили его за драку. Воробей потом подвернулся, и он молодой, моложе Нади, и поначалу не очень пил, то есть пил, но делал перерывы, деньги зарабатывал, а сейчас уже почти не прерывается. Почернел. Уха одного нет, пилой отхватило в лесу, на заготовках, и глаза стали мутные. Пришел весной: «Одолжи денег на сигареты, — говорит, — я потом отработаю». Дала немного, раньше всегда отрабатывал, и делал все ладно, хорошо, красиво. А нынче и не видно его.
Маша Воробья не жалеет. Говорит, чего ему, плохо ли: его обстирают, накормят, мне бы так. А Маша все должна делать сама – и печную трубу починить, и крыльцо поправить. В общем, тяжело одной.
И вот на днях появился у нее новый мужик, не местный. Голова лысая, кожа дубленая, ручищи-кулачищи, прозвище Крокодил. Откуда взялся, неизвестно, Маша молчит, только вздыхает: мужиков-то нет. Увидев меня, Крокодил ободряет: «Входи, меня не бойся, не надо». Понимает, какое впечатление производит. Маша работает, а он рядом сидит. Курит. Умиляется на деточек, увидел пятилетнего мальчишку у дачников: иди, говорит, маленький, я тебе ручку поцелую.
Похоже, из тюрьмы он вернулся, такая вот калина красная.
Страшно за Машу.
Я был знакома с ее матерью. Много лет назад, еще в советское время, я работала в музее летним экскурсоводом, и мне временно дали комнату в квартире, где она жила. Звали ее необычным для здешних мест именем Венера, которое по деревенской привычке было сокращено на Верку. В наши места она приехала с мужем еще при колхозах, муж пастухом работал, но много пил (а как пастуху не пить-то, объясняет Маша), жену с маленькой дочерью бросил, завел другую семью, а потом и помер.
А Венера осталась, работала в бригаде, то есть как работала? С бригадиром ее мы недавно вспоминали: «Как же пили тогда! Я боялся только, как бы по пьянке себе чего не оторвали.С утра залезут в люпины и там выпивают. Много тогда пили, при советской власти». Сам он тоже пил, а вот теперь не пьет, потому что Бога нашел. Но это другая история.
В общем, тридцать лет назад мы жили в одной квартире с Веркой, и не могу сказать, чтобы это было счастьем.
Верка, любвеобильная, как богиня, в честь которой ей дали имя, нашла себе временного мужика.
Маши не было, она уже жила в городе, а в колхозе работали шабашники, крышу в коровнике крыли. Один из них сверзился с этой самой крыши и сломал ногу. Ногу загипсовали, работать он не мог, но возвращаться в родной городок к семье не торопился, а подселился к Венере.
С раннего утра, по холодку она отправлялась с трехлитровой банкой в шалман, покупала там кислое местное пиво и буханку черного. Дома они крошили хлеб в пиво и эту тюрю ели. Приходили в хорошее настроение, садились на балконе рядышком. В комнате громко орала радиоточка. Верка ласкалась к мужику: «Дедушко, подвинься-ка!..» Он, перекрывая радио, отвечал ей азартным ободряющим матом. Я высовывалась в окошко, требовала вести себя потише.
— С утра я могу хоть чего делать. Имею право.
— Да ради бога, только тихо!
— Ишь, устрица! – заводился мужик, но Верка его останавливала. Она была мирная, спокойная женщина, только сильно пьющая.
Как-то спросила я Машу, а что стало с Венерой, куда она делась. Так убили ее, ответила мне Маша. И рассказала историю, часть жутких подробностей которой я, честно признаюсь, опускаю. Но вкратце дело было так.
Лет пятнадцать тому назад Венера, тогда уже не молодая, но еще все же и не очень старая, выпивала у себя дома в компании двух алкашей, одного местного, другого заезжего. Нашли ее мертвой на следующий день. Она, голая, лежала посреди комнаты, в той самой квартире, каждый сантиметр которой я когда-то отскоблила от едкой грязи чистящей пастой «Гигиена».
Маша утверждает, что патологоанатом, делавший вскрытие, сказал ей, что внутри не оставалось ни одного целого органа, потому что она была изнасилована, и не просто, а самым зверским образом, палками, бутылками. Однако, как Маша говорит, местные следователи дело быстро закрыли, потому что мать одного из Веркиных собутыльников им заплатила. И самой Маше местные милиционеры будто бы тогда сказали, что если есть у нее деньги – будут расследовать, а нет – так сойдет.
Ну а соседи, в общем, считали, что все само к тому шло, и так бы скоро спилась до смерти или замерзла, не жалко.
А Маша к алкашам жалостливая. Однажды зимой одна из местных пьянчужек была сильно избита мужем и со сломанной ногой выползла из дома на улицу, там бы и осталась, но Маша нашла водителя, чтобы отвезти несчастную бабу в больницу. Заплатила ему, да еще и простыни свои отдала, потому что мужик машину жалел, запачкает, говорил.
Маша добрая. Сердце у нее мягкое, людям она сочувствует.
Так что, возможно, еще и из Крокодила человека сделает, поддержит, пожалеет, подлечит, глядишь, и он в хозяйстве сгодится, долгими зимними вечерами будут сидеть дружка с дружкой, чай с вафлями пить.
Не знаю, как она такой остается, как справляется с травмами и ушибами своей непоколебимой психики, но до сих пор не унывает, смотрит на мир открыто, радостно и беспечно. В общем, когда спрашивают, как наша страна еще выживает, как проходит через все испытания, я гляжу на Машу и думаю: вот как-то так.