Недавно разобрала, наконец, антресоли. У меня старая квартира с высокими потолками, антресоли в ней – длиной во весь коридор, там даже спать было бы можно, если б не коробки и чемоданы. У входа какая-то ротация происходит – куртки и лыжные ботинки складываю туда летом, сарафаны и босоножки осенью, но в глубине пылятся связки со студенческими конспектами, черновиками, дневниками, туда никогда и не заглядываешь.
Среди них я и обнаружила небольшую коробку, перевязанную бумажной бечевкой. Такой пользовались раньше, до полиэтилена. Открыла – а там письма, документы, фотографии моей школьной подруги. Тридцать с лишним лет назад она с семьей уехала в Америку, оставив мне книги, мебель и вот, оказывается, еще и часть архива, не очень важную, просто мелочи: фото на документы, переписку с родственниками из Одессы, открытки к праздникам, дубликаты документов, слайды из поездок, в общем, то, что везти с собой через океан представлялось невозможным, но выбросить было жаль. Я, конечно, позвонила, спрашиваю, что с этим делать, а она отвечает – выбрасывай, теперь уж точно это никому не нужно, все в прошлом. А я не смогла.
Разобрала, пыль отряхнула, сложила аккуратно заново и сунула обратно. Зря, конечно. Хотя кто знает, вдруг пригодится, история ведь – раз уж тридцать лет лежали, пусть еще полежат.
Роскошь хранить старые вещи немногие могут себе позволить. Переезды, смена квартир, городов, смерти близких – это все война времени против вещей. Когда умерли мои родители, я несколько дней провела, обзванивая киностудии, театры, волонтерские организации, чтобы забрали вещи, посуду, настольные лампы и безделушки, подарки на юбилеи – массу того, что невозможно и негде было хранить. Потом вспоминала – была у нас такая смешная красная чашка в горошек, где она? Ах да, отправилась на киносклад, но как жаль, я так хорошо ее помню.
Вещи часто переживают хозяев, но и люди часто вынуждены бросать свои вещи. Иногда это нормально: мы расстаемся с прошлым в надежде, что будущее подарит нам новое, лучшее. Но какое счастье, если честно, иметь возможность путешествовать в памяти в сопровождении милых пустячных предметов. Вот стоит у меня на полке керамический жираф без уха. Где, при каком переезде этот изысканный жираф его потерял, уже не вспомнить. Но я отлично помню его новым, он был куплен родителями в Риге, где они жили своей молодой счастливой жизнью в двух комнатах огромной коммунальной квартиры, принадлежащей театру, где оба служили (так говорили раньше про актеров – служил в таком-то театре). Переезжая в Москву, они забрали с собой нехитрый скарб: телевизор КВН, ковер, подаренный на свадьбу, кофейный сервиз, который им отдала соседка, буквально оторвав от своего юного сердца, пару сборных стеллажей (потом такие продавали в ИКЕА), кресло и журнальный столик на тонких ножках. Ну и жирафа. Потом мы переезжали с квартиры на квартиру, упаковывая все разрастающееся имущество, теперь родителей нет, а сервиз, жираф и журнальный столик – вот они, стоят.
Однажды, катаясь в Альпах на лыжах, я оказалась в горной деревне, в гостях у своих французских знакомых, и с удивлением узнала, что дом, в котором они живут, купил их прапрапрадед в середине XVIII века. Это была потрясающая информация. Представьте, окна, дверные косяки, камни камина, потолочные балки помнили не только нынешних стариков детьми, но и их родителей, и родителей родителей. Такое, конечно, и во Франции редкость, там тоже люди часто переезжают, но европейцам все же иногда выпадает такая привилегия.
В России это невероятно. Разве что где-то на севере Архангельской области сохранились избы, поставленные крестьянами век или полтора назад, где обитают потомки, но судьба их скорее печальна: сохранили они дом не из любви, а по бедности. А в большинстве современные россияне все кочевники, редко кому удавалось прожить жизнь на одном месте. Есть мнение, что революция разрушила старый уклад жизни, но на самом деле это революция стала следствием резкого изменения уклада. В основном крестьянского, дворянская жизнь никогда в России не была основательной: имения дробились, разорялись, редко держались в семье дольше двух поколений. Дворянская усадьба была мечтой, декорацией, но не реальностью. В ХХ веке, с его катаклизмами, миграция стала массовой. Самые разные люди отправлялись семьями с насиженных мест, уезжали волей и неволей, целые народы были стронуты с исконных земель.
Впрочем, моя прабабка, родившаяся в 1882 году, выйдя замуж в 16 лет, поселилась в Москве, в Кривом переулке, в квартире из двух комнат, и что удивительно – в ней она и умерла в 1954-м. Но это, согласитесь, скорее исключение, потому, наверное, я и балованная. Кстати, из ее вещей в семье ничего не осталось, да и что это могли быть за вещи: все более-менее ценное было продано в трудные годы. А трудными были почти все.
Удивительно не то, что старинных вещей в России почти нет, а то, что какие-то сохранились. В провинциальных антикварных лавках мало интересного, все типовое, в основном с конца пятидесятых, когда жизнь стала стабильнее.
История в России имеет мало материальных следов, возможно, поэтому она так эфемерна и постоянно перекраивается, подстраивается под насущные нужды. Частные архивы ценны и малочисленны, какие там письма и дневники: люди боялись вспоминать, мало о прошлом детям рассказывали, да их и не спрашивали, потому что зачем нам прошлое – когда мы движемся вперед.
Хорошо помню, как в Москве в семидесятые годы началась волна еврейской эмиграции – а через репатриацию выбирались на западную волю и породненные лица. Перед отъездом, за ночь до вылета, всегда устраивали проводы. Уезжавшие, за несколько дней сжигавшие все мосты с личным прошлым (разрешения на выезд ждали годами, но когда оно приходило, собирались недели за две, оставляя скарб родственникам, а квартиру государству), были растеряны и встревожены, остающиеся – опечалены. Прощались навсегда, никто не думал, что через 15-20 лет можно будет спокойно приезжать в гости. Или уезжать по собственному выбору, в поисках лучшей доли, спокойно, без надрыва и слез. Но сегодня снова наступило время насильственных разлук. Конечно, интернет делает возможным общение с милыми сердцу, но снова разлучаются семьи, снова разрушается привычный уклад, пакуют чемоданы, выбирая, что взять с собой, что навсегда оставить. Летят в разные стороны столичные снежинки в надежде скоро вернуться, спасаются из разоренных гнезд беженцы, бросая любимые вещи, не до них.
Есть мнение, что в будущем, когда победит рациональное потребление и тотальный контроль сделает нашу жизнь прозрачной, безналичной и здоровой, люди перестанут заводить собственные дома, утварь. Централизованное правительство будет предоставлять им социальное жилье по потребности, транспорт, еду, развлечения, контролируя расход энергии, ресурсов и отходы. Люди смогут путешествовать налегке, ибо в каждом месте им будет где жить и что есть. Утопия социальной прозрачности, созданная футуристами в начале ХХ века, сегодня как будто рождается заново в мечтах экологов. Однако что-то подсказывает мне, что все это пустое.
Я хочу, чтобы мой жираф с отбитым ухом, пока я жива, стоял там, где будут помнить о его происхождении. Но меня, боюсь, не спросят.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.