«Г-н Салтыков написал уродливейшую карикатуру… в ряду словесных произведений карикатура занимает низшее место, чем сатира, и имеет свои пределы, за которыми она делается просто вздором…». Кто это? Когда это? О ком и о чем это?
Неужто о Салтыкове-Щедрине? Михаиле Евграфовиче? Да, о нем. И его книге «История одного города» пишет в «Вестнике Европы» Александр Суворин 150 лет назад – весной 1871-го, обвиняя писателя-просветителя в глумлении над народом и фальсификации истории. Ему обидно. И за градоначальников, в коих видит владык России, и за забитый, унылый народ, что валится на колени, слыша крик: «Запорю!».
Крик этот читатель знает. Ряд авторов великой русской литературы учит, что он суть сигнал о водворении порядка и усмирении просвещения, некогда принесенного в Россию царем-плотником Петром Великим через известное окно.
И творили его сперва сподвижники царя – инженер Яков (Джеймс Дэниэл) Брюс; историк, инженер, экономист Василий Татищев; дипломат и управленец Артемий Волынский; литераторы – префект Славяно-греко-латинской академии епископ Гавриил Бужинский и теоретик культуры епископ Феофан Прокопович.
Однако если одних властители поощряли, то других, бывало, карали. Так Волынского за составление «Генерального проекта о поправлении внутренних государственных дел» решили казнить на колу, а тех, с кем он его обсуждал, – четвертовать. За что же? За план допустить к правлению «низшее и среднее шляхетство», расширить права сословий, всех обучить грамоте и создать сеть университетов. Впрочем, императрица Анна Иоанновна смягчила кары – автора четвертовали, а прочих просто обезглавили…
Путь просвещения по Руси не был ровным. Власть то стремилась его подчинить, то вообще искоренить. Ибо полагала вольномыслием. А оно, как и разномыслие, ее пугало. То больше, то меньше. А участь просветителей зависела от ее настроения.
Вот, скажем, в «блестящий век Екатерины» Александр Радищев завел дома типографию да и напечатал там «Путешествие из Петербурга в Москву», где, делясь итогами этнологических наблюдений, попутно обсуждал науки, литературу, крепостное право, суд, образование и цензуру. «Ценсура, – писал он, – сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного». А няньки нужны незрелым умам, что «собою править не могут».
Но наши-то умы могут! И он уже заявил о себе – слой образованных людей, принявших передовую систему знаний и ценностей культуры. Они формируют себя, усваивая европейскую интеллектуальную традицию и шлифуя свои взгляды. А значит – меняя общество. И свое время. Ведь оно, как говорил уже в начале XXI века философ Александр Пятигорский, «есть функция от типа думания; как люди думают – такое и время!». То есть это они – Дашкова, Ломоносов, Новиков и другие – сделали век Екатерины «блестящим», заложив социокультурные основы века XIX: литературы, журналистики, светской этики, социально-философской полемики. Зачем цензура способным править собой?
Вот Радищев и издает книгу бесцензурно и анонимно. Ее хорошо покупают, она достигает Гавриила Державина, и тот несет ее царице, раскрывая имя автора и издателя. Та в ужасе: «Да он бунтовщик – хуже Пугачева!». Караул! Крамола! Бунт ужасный!
А ведь до того Радищев написал еще и «Вольность» – оду на победу Американской революции: «О, вольность, вольность, дар бесценный…» Екатерина сочла его книгу «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства».
Горазда она была писать Вольтеру, толковать с Дидро, а узнав о его денежных проблемах, купить за 15 тысяч ливров его библиотеку, оставить ему в пожизненное пользование, жалуя, как ее хранителю, тысячу ливров в год.
Дидро видит в том ее склонность к гуманизму и знанию, едет к ней и ведет длинные беседы. Ему открыты, сообщает он в письмах, двери ее кабинета. Он ощущает ее интерес к применению прогрессивных доктрин в правлении государством и развитии общества. «Я, – пишет он, – нашел в себе душу свободного человека здесь – в так называемой стране варваров», веря, что просвещенная власть это варварство искоренит.
Екатерина же восхищается им – «одним из самых необыкновенных людей, какие когда-либо существовали», о чем извещает Вольтера.
О, нет! Она не боится влияний Запада! Один из отцов-основателей США Бенджамин Франклин теперь член Петербургской академии по предложению ее главы – Екатерины Дашковой. Она же – член Философского общества Филадельфии.
Ей пишут Жан д'Аламбер и Дидро, Джозеф Блэк и Адам Смит. Она мирволит Ломоносову и его сотрудничеству с коллегами за рубежом. Те, кому важно развитие России, знают: просвещение по самой своей сути транснационально, ему чужды границы, оно живет в свободной, творческой глобальной коммуникации. А роль власти – максимально стимулировать это общение.
Увы, Французская революция так ее пугает, что она пытается закрыть страну от внешних влияний. Чур нас! Чур! Какое просвещение? Мы и при лучине как-нибудь. Вот что нутряно тревожит авторитарных владык – что просвещение умалит ко властям уважение и произведет негодование. Вот и полагают они, что довольно в этой сфере внедрить в обиход лавр и горчицу, о чем повествует рязанский и тверской вице-губернатор Михаил Салтыков-Щедрин в «Истории одного города» в главе «Войны за просвещение».
А ведь до того и его за вольномыслие ссылали в Вятку. А после винили в фальсификации истории. И важно не то, что делал это Суворин – глава подобострастной газеты «Новое время», а то, что такова судьба многих просветителей, чьей виной были мысль и слово.
Взять хоть госсекретаря-реформатора Сперанского, высланного на 9 лет из столицы. Хоть Чаадаева – автора философических писем. При его жизни издали лишь одно – в журнале «Телескоп». Министр просвещения граф Уваров назвал его «дерзостной бессмыслицей». Журнал закрыли. Издателя Николая Надеждина сослали в Усть-Сысольск. Дело дошло до Николая I. Тот велел объявить автора сумасшедшим и поместить под надзор врача и полиции. Через год его признали здоровым. Но сочинять запретили.
А преследовал философа министр, вершивший «народное образование… в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности».
А арест кружка Александра Герцена и их ссылка? А разгром кружка Петрашевского, когда пострадал и Федор Достоевский, осужденный на смерть, а после – на 8 лет каторги «за чтение и недонесение о распространении преступного… письма литератора Белинского»? А гонения на самого Белинского, а позднее – на сотни юношей, «пошедших в народ», неся азы грамоты, гигиены и правовой культуры. За это задержали 770 человек. 193 судили. И 99 осудили.
Да, были среди них те, кто грезил республикой или безвластием. Но и те часто страдали не за дело, а за слово. Например – издание и распространение запретной литературы, беседы и лекции. Власти видели в них угрозу архаичному, чуждому развития режиму.
Сейчас их страх смешон. Вроде и дешевле, и проще, и полезней стране – открыть ее миру, вольному обмену идей. Но не дает охранительская узость видения и вера, что шпора, плеть, узда и редкая выдача сахара – эффективней. Что ведет к взрывам 1905-го и 1917-го. А затем – к 70 годам единомыслия под страхом тюрьмы и смерти. Когда не только содержание выставки, репертуар концерта и текст статьи и книги, но и лекции в обществе «Знание» о мытье рук, космосе и древнем Египте проходят цензуру.
И просвещение уходит в параллельный мир: выставки, лекции и диспуты – на квартиры; концерты – в леса и частную звукозапись; литература – в самиздат.
А на длинном лаге это ведет к технологическому и социально-политическому отставанию от стремительно развивающейся части мира. Ведь его основа – многие это поняли еще в ХIХ веке – гуманитарное знание. А условие – и это мир капитала принял в веке XX – максимально интенсивный конкурс идей. И ограничения тут ничего не решают.
Об этом говорил в Санкт-Петербурге на экономическом форуме Лорен Грэхэм – профессор Массачусетского технологического института, советуя «создать общество, где есть экономические, политические, правовые принципы, позволяющие инновациям и технологиям выжить и развиться…» – систему, где все могут свободно высказаться, толерантную ко всем идеям и способную отобрать и внедрить любую из них.
Иначе, писал Салтыков-Щедрин, граждане «окажутся в состоянии постоянного изумления». А просвещение скроется с глаз. Но не исчезнет. А начнется всерьез.