События в Белоруссии в очередной раз заставили российских экспертов и чиновников различного уровня заговорить о западной экспансии на постсоветское пространство c целью окончательного вытеснения Москвы из жизненно важной для нее геополитической зоны.
Наиболее распространенный тезис гласит, что евроатлантические ценности прививаются народам бывшего СССР инструментами мягкой силы, которую сама Россия пока не научилась использовать в борьбе за умы и сердца своих соседей, в недалеком прошлом бывших частью царской и советской империй.
В определенной степени данный тезис можно считать справедливым, но на происходящее на постсоветском пространстве нужно смотреть чуть глубже.
Глобализация создала все условия, которые позволяют людям наблюдать за миром, оценивать мирополитические процессы и переносить это на собственные реалии.
Свобода стала одним из ее наиболее востребованных политических продуктов, и тот, кто готов ее обеспечить, становится главной точкой ориентации.
Здесь действует простая логика – побеждает тот, кто быстрее и эффективнее удовлетворяет сформировавшийся запрос. Поэтому Россия с самого начала не могла конкурировать с Соединенными Штатами по части soft power.
Нынешняя российская государственность – это хотя и крупнейший, но все же осколок советской империи, которая потерпела идеологическое поражение в «холодной войне». Москва не стала держаться за концепцию вечной борьбы за глобальное торжество социал-коммунизма, а приняла правила игры победившей капитал-демократической системы.
Понадобилось некоторое время, чтобы новый российский государственный организм начал процесс отторжения ряда неприемлемых в данный исторический отрезок элементов этой модели.
Болезненный и иногда невидимый конфликт трех поколений (советского, буферного и современного) также существенным образом влияет на общенациональное самочувствие.
Иными словами, сама Россия еще находится на стадии формирования своей идеологической идентичности.
Трансформировать определенные компоненты этой идентичности, обернуть их в красивые упаковки и экспортировать во внешний мир – задача повышенной сложности, требующая огромных усилий и ресурсов.
Даже Штатам это дается с большим трудом, ведь они выбрали хоть и массово привлекательный, но крайне опасный продукт – свободу. Где-то за нее благодарят (Косово), а где-то проклинают (Ирак). В одних случаях требования соответствовать ее ценностям безусловны (в отношении Ирана), в других — конъюнктурны (в отношении Саудовской Аравии).
В конце концов важно только то, что мягкая сила – всего лишь инструмент политики, которая своей грязной и расчетливой сути не меняет.
Да и кто сказал, что ее наличие является строго обязательным? На мой взгляд, попытки России воздействовать на постсоветские страны через этот инструментарий пока вызывают обратный эффект. К примеру, Штаты продвигают английский язык, Китай создает сети институтов Конфуция, Париж развивает франкофонию и общества постсоветских стран с радостью их принимают. Но когда то же самое делает Москва, возникает негатив. Почему?
Дело в том, что русский язык воспринимается не как компонент мягкой силы, а как один из элементов имперского давления.
Китайцы, американцы и французы не требуют особого государственного статуса для своих национальных языков, понимая, как ревностно малые страны относятся к собственной независимости. Пусть даже зачастую эта независимость довольно условна с точки зрения политического реализма. Китай и США ведут себя хитрее, создавая условия, при которых у местного населения формируется положительное отношение, в дальнейшем трансформируя его в механизм политического влияния.
В данном направлении Россия ведет себя чересчур прямолинейно, говоря на привычном для себя языке realpolitik.
Даже концепция «русский мир» воспринимается с тревогой, ведь нет фондов мягкой силы с названиями «американский мир» или «китайский мир».
Базироваться на общей исторической памяти как на точке опоры тоже бессмысленно, ведь процесс развода отдельных частей империи всегда рождает запрос на национализацию. Постсоветские страны в стремлении защитить свою независимость отдают абсолютный приоритет собственным атрибутам – от языка до истории.
При этом, как бы парадоксально это ни звучало, генеральная линия государственного строительства в большинстве стран, как правило, проходит на противопоставлении России, которая еще длительное время будет рассматриваться как основной источник угрозы для местных суверенитетов.
Подобное восприятие со стороны «бывших» – основной глубинный враг Москвы, ведь противники выстраивают свою игру именно на этом страхе. Убить его не так уж сложно: достаточно выстроить системную работу с разными слоями населения постсоветских стран.
Формирование местных элит, ориентированных на настроение неорганизованного большинства, – процесс динамичный, и все крупные игроки принимают в нем участие. Москве нельзя отставать.
Главное на нынешнем этапе - завершить внутренний процесс идеологического оформления концепции суверенной демократии и на ее основе создать политический продукт, который, без сомнения, будет востребован уже в ближайшем будущем.
Свобода заманчива и сладка, но реализм сильнее. Именно это и нужно предложить бывшим братским республикам: сверхпрагматичные отношения без лишних эмоций и воспоминаний об общем историческом прошлом.
Реализм, ресурсообеспеченность и география рано или поздно заставляют страны и народы становиться более зрелыми, принимать хладнокровные и взвешенные решения.
Пока ни одно государство не стало более успешным, формируя свое будущее на основе чрезмерной любви или чрезмерного страха в отношении других стран. Вне зависимости от изначально избранного курса любое политическое течение в конечном итоге выводит страны и народы на берега реальной политики. Кого-то с синяками, кого-то с небольшими ушибами кого-то с переломами. А кто-то это плавание не переживет вовсе.