Два года назад у моей мамы в рамках профилактического обследования нашли рак. А восемь лет до того этот же вид рака был найден у моей бабушки. Обе прооперировались на ранних стадиях, бабушка пережила рак и умерла от старости, мама сейчас в порядке. У меня же после этих двух историй осталась мощнейшая канцерофобия.
Недавно Ольга Голодец рассказала, что в России 3,5 млн больных раком. И ничего не сказала о больных боязнью рака. А нас миллионы!
В России слово «рак» вызывает оторопь, которую не встретишь в западных странах или в Японии. Потому что у нас онкология многие годы являлась смертельным приговором. Вспомните, как звучало слово «рак» еще в 1980–1990-е. О соседке, о тете или дяде, у которых нашли рак, говорили один раз и шепотом. Люди эти быстро уходили. Сначала — из виду, потом — из жизни.
Нормальной диагностики рака в СССР фактически не было. Хорошо выявляли только рак легких — на обязательных флюорографиях. Остальные виды рака диагностировали в основном по симптоматике. То есть когда уже болит и идет кровь. Маммолог был далеко не в каждом регионе. Колоноскопию делали свободно только при профосмотрах партийной номенклатуры. В деревнях и даже райцентрах порой не было гинекологического кабинета — только акушерский, кольпоскопию, выявляющую рак шейки матки на ранних стадиях, проводили не в каждой городской женской консультации.
Неудивительно, что с раком люди попадали к врачам в уже плохом состоянии. О диагнозе пациентам принято было не говорить — считалось, что знать о неизбежной скорой смерти человеку не нужно. Те, кто все же узнавал об опухоли, рассказывали об этом только семье. Соседи, коллеги — все скрывали свои диагнозы. Слово «рак» в стране было почти табуированным. Государство утверждало, что в СССР рака нет, как нет наркомании, например. Ведь выявлять и лечить рак оно умело плохо и признавать это на весь мир не хотело.
Поэтому мы так сильно боимся рака. Мы просто привыкли, что его не лечат. И до сих пор плохо лечат. Сегодня в России много людей, узнавая о диагнозе, даже отказываются от лечения — они уверены, что рак неизлечим.
Дела с онкологией обстоят у нас плохо. В России от этого диагноза умирает 124,4 человека на 100 тыс. населения. О чем тогда же рассказала Ольга Голодец. И сообщила для сравнения, что в развитых странах показатель этот равен 108,1. Лидер рейтинга — Япония. Там от рака умирает лишь 93,8 человека на 100 тыс. японцев.
Разница, на цифрах серьезная, в реальности едва ощутима. Согласно этой статистике, у нас за год должны умереть от рака 184 625 человек. Если бы медицина была, как в США, Израиле или Великобритании, умерло бы 159 696. Разница в 25 тыс. Или 1/140 от всех заболевших. Мы привыкли думать, что на Западе рак блестяще лечат. Однако при более отлаженной диагностике и лучшей выявляемости смертность онкобольных здесь и там отличается незначительно. Это, конечно, добавляет ужаса перед онкологией. Точнее, перед несвоевременностью ее диагностирования. Срок очень важен — как у нас, так и там. У нас особенно, потому что лечение менее доступно.
Однако в развитых странах рак не рассматривается как окончательный приговор, потому что лечение более или менее доступно всем и у всех есть шанс сыграть в лотерею и выиграть жизнь. У нас, говоря образно, и призов меньше разыгрывают, и ценз для участия в розыгрыше установлен большой.
Даша Старикова, после «прямой линии» улетевшая на сантранспорте МЧС лечиться от рака в Москву, стала олицетворением безысходности провинциалов и несправедливости распределения главных благ — здоровья и жизни. По большому счету, возможность выжить онкобольным достается по случаю. Если называть все своими именами, то мы имеем дело с раздачей жизни в лотерею. Хоть бы уж викторина была, чтобы счастливый билет вытягивали самые умные и образованные. А то — лотерея. Воля случая!
Обладатели московской или петербургской прописки более или менее защищены. Кто дозвонился до кого надо или хотя бы попал в телевизор, тот получает шанс. Миллионы не дозвонились и не знают, чем закончится их болезнь.
За пределами Москвы и Петербурга сколько-нибудь серьезной онкологии нет. Заявляю как бывший провинциал. Там нет ресурсов для профилактических обследований, нет квалифицированных диагностов и нет возможности быстро начать лечение. Возможность чуть повысить шансы выжить есть только у богатых, у дозвонившихся в Москву и у людей публичных. Да, да, от рака в России может спасти еще и публичность! Выход на СМИ. Умение именем, хитростью, напором создать шум, скандал. Известных и/или скандальных лечат быстрее. Известным охотнее жертвуют на операции...
Деньги, столичная прописка и публичность — больше от рака в России не защищает ничего.
Мы все привыкли к сообщениям о чудовищных очередях на лечение, о том, что операции ждут месяцами, лучевой терапии — по полгода. Что онкология — самая коррумпированная сфера государственного здравоохранения, ведь фактически в России есть лишь два частных онкоцентра, счета в которых выставляют миллионные. Рак в России лечит один монополист — государство. Из этого получаются все проблемы.
Однако несвоевременность лечения — это не самая большая проблема в российской онкологии. За последние годы несколько моих знакомых и моя мама столкнулись с раком. Никаких проволочек, длительных ожиданий и вымогательства они не видели: всех прооперировали быстро и бесплатно. Но всем им рак диагностировали только в Москве и Петербурге.
Устыжу тюменскую медицину: в 2015 году, когда мама стала плохо себя чувствовать, она в Тюмени прошла бесплатно все нужные обследования, в том числе дорогостоящие МРТ, КТ и даже ирригоскопию. Но у нее не нашли ничего! Рак увидели только в петербургской больнице. Сразу же, при первом обследовании. Я знаю, что в Тюмени сейчас нет проблем с записью в онкоцентр, с приемом проктологов — ждать приходится недолго. Однако это ровно ни о чем не говорит. Потому что нет толка в нашпигованных современной техникой новых больницах, если диагносты не способны увидеть опухоль.
Для России проблема Тюмени — почти мечта. Потому что в большинстве регионов нет не только хороших специалистов, но и доступных исследований. Нет в сколько-нибудь значимом для исправления ситуации количестве.
Буквально на днях слышала о женщине из Архангельской области, которая, как и Даша Старикова, живет у полярного круга: неизвестная болезнь, отнимаются ноги, в Архангельске нормально обследоваться нельзя. Поехала почему-то на Украину — дешевле и быстрее. Все результаты обследований ей записали на карту памяти, однако архангельские врачи не могут открыть файлы. Потрясающая история! Теперь эта женщина должна искать столичных специалистов, которые смогут хотя бы открыть медицинские документы.
Вот почему у нас так развита канцерофобия. Иными словами — повышенное внимание к профилактике рака. Я не знаю развитой страны, где бы образованный и прогрессивный класс так боялся рака, как у нас.
Народ низовой, то самое население, пьет водку и ест что попало. Но все более или менее благополучные люди стали задумываться о немедицинских способах избежать онкологии.
Известно, например, что в СССР, как и в любой бедной стране, люди много страдали от так называемых социальных форм рака. Курение приводило к раку легких и гортани. Плохое питание и подтирание газетами — к раку прямой кишки. Алкоголизм приводил к раку гортани, пищевода, желудка, печени, увеличивал риски рака молочной железы, желчного и мочевого пузырей.
Сегодня из «социальных» форм рака в лидирующем списке остался только рак легких, и то среди мужчин. Россияне сегодня чаще всего встречаются с раком предстательной железы, молочной железы, раком матки и раком кожи. Социальный рак пошел на спад. Потому что люди, способные воспринять ценности здорового образа жизни, понемногу это делают. Стали меньше пить и курить, следят за весом, читают составы продуктов. Но они не могут контролировать экологию, курильщиков вокруг и качество продуктов.
Лично меня эта невозможность сократить риски угнетает больше всего.
Нет хорошей экологической и радиационной карты хотя бы нашего региона. Нет достоверных данных о вредных производствах вокруг и выбросах оттуда. Нет данных об установке военных радаров и локаторов, которые доказанно проводят к массовому поражению раком живущих поблизости людей. Нет прозрачного и, главное, защищенного от коррупции контроля качества продуктов.
Я хочу знать, из какой муки ем хлеб, правда ли, что дешевые булочки пекут из фуражного зерна. Покупая в магазине творог, я бы хотела бы быть уверенной, что он не состоит наполовину из трансжиров. При выборе орехов хочу, чтобы они были свежие, а не гнили потихоньку, накапливая афлатоксины. В ресторане я хочу быть уверена, что мне подают действительно хорошие продукты, а не разлитый из жестяной банки фасолевый суп. Покупая квартиру, хочу быть уверенной, что дом построен из безопасных материалов, а не с асбестовыми плитами. Совершая пробежку, я хочу дышать воздухом, а не бензапиреном. Набирая воду из колодца на даче, я хочу быть уверенной, что ближайший завод действительно утилизирует отходы, а не сбрасывает их в нашу реку. Имею право!
Слова эти — «имею право» — в нашей стране следует забыть. Или как минимум делить на двое.
Никакого права контролировать среду вокруг себя у человека в России сейчас нет. Прибавим к этому отсутствие гарантированной быстрой помощи при раке и получим попранное право на здоровье. Человек, заболевший раком, отвечает за себя сам, при этом влиять на свое здоровье радикальным образом он не может. Даже если ты откажется от сигарет, алкоголя и чипсов, станешь заниматься физкультурой и есть по пять яблок в день, ты все равно будешь нести риски экологии, некачественных продуктов питания и пр. Просвещение не спасает от рисков.
Кстати, не надо забывать, что одни из самых сильных канцерогенов — это стресс и недосып. Постоянная гонка на рынке труда, безденежье, необходимость выживать делают человека уязвимым перед раком. По большому счету, канцерогенны автомобильные пробки — они не только заставляют человека проводить часы в облаке выхлопов, но и приводят к недосыпу.
Наши люди сегодня мало спят, много работают, едят самые дешевые, на грани фантастики, продукты, все еще много курят и пьют. И много болеют.
Примечательно, что в развитых сытых странах число раковых больных растет за счет стариков — все больше людей доживают до возраста рака. А в странах бедных рак растет за счет выявляемости, наконец, появляется диагностика и молодых, что как раз и есть следствие плохого питания, тяжелой экологии и дурных привычек.
В России статистика ведет себя смешанно: прирост идет как за счет стариков, так и за счет заболевшей молодежи. Это значит, что в онкологии мы топчемся где-то между первым и третьи миром. Куда пойдем дальше? Не факт, что вперед. Если политический, экономический и идеологический крен у нас идет на восток, в сторону феодализма, медицине тянуться за западным миром сил попросту не хватит.
Мы переходим на плохие продукты, больше работаем, меньше спим и имеем идеологизированную медицину. Россия получила все шансы по части онкологии сползти снова к уровню третьего мира.
Россия уже возвращается к советским реалиям онкологии. В самых важных сферах здравоохранения появилось уже шапкозакидательство. Государство потихоньку пытается скрывать свою отсталость от западного мира. Оно придумало не включать в статистику умерших от преждевременных родов детей, если они не прожили пять суток — таким образом в России резко улучшили показатели младенческой смертности.
Думаю, в онкологии тоже что-нибудь придумают. Например, умерших от рецидива рака будут считать жертвами несчастного случая. И в борьбе за импортозамещение станут фальсифицировать результаты применения отечественных лекарств. 26 новых препаратов против рака разрабатывают сейчас в России. А если все шестнадцать окажутся ерундой, мы об этом узнаем? Сомневаюсь…