Мне надо заставить отца плюнуть в пробирку, еще и заплатить за это 80 долларов. Это сочетание бессмысленных и небесплатных действий не имеет ни малейших шансов найти понимание у папы.
Это все родственники наши дальние – умоляют сдать его ДНК-тест. Чтобы… не знаю, чтобы что… Наши линии соприкасаются в точке союза папиного дяди и их тети… Им это важно. В этом наша разница.
Ну, как родственники… чтоб добраться наконец до их линии, надо долго скакать воробьем с ветки на ветку генеалогического древа (которое они нам торжественно вручили, нарисованное на огромных размеров ватмане).
Мой дед, чью фамилию я ношу, имел родного брата… тот женился на некоей Саре, чья родословная в этой точке пространства, времени и человеческих судеб соединила нас. Для них это – дело жизни.
В США копание в корнях генеалогического древа – самое популярное хобби из всех сельскохозяйственных увлечений.
У нас – нет. В советском мире, где боялись знать про корни — почти у всех они были с гнильцой, – это дело было забанено. Азарт копания в корнях нас не обуял и теперь. У советских людей (а бывших советских не бывает) историческая память как-то иначе существует. И ключевые события прошлого как основа формирования национальной идентичности – только объект конфликта в обществе.
И вот я продолжаю понимающе кивать на просьбу сдать ДНК. Но о том, как меня уговаривают и как я почти сдаюсь, потом опять прошу новых аргументов, и мне их находят, – папа даже и не знает.
Это знаменитая международная лаборатория по плеванию слюней в пробирку под названием 23 энд ми. 23 пары хромосомы у нас, если кто-то забыл магическое число 23 из школьного курса биологии. В компанию вложились бывшие наши гении: Сергей Брин и Юрий Мильнер.
Персональная геномика, анализ генома человека, определение вероятности риска заболеваний, онкогенетика — все это стало дико интересным, особенно после того, как в начале столетия был расшифрован геном человека, и у всех тут же появились планы на жизнь вечную. Непременно вечную, и непременно без болезней.
Народишко категорически отказывается болеть и умирать. И встречает неизбежное с огромным удивлением. Как нервическая барыня из толстовского рассказа «Три смерти» капризно не хочет ранней смерти. Ни ранней, ни поздней, никакой. Не то что простой мужик или дерево из того же рассказа – только треснули, крякнули и повалились безропотно. Мы же озабочены здоровьем и готовы хоть сейчас обмануть генетику. А она (спойлер) не даст себя обмануть.
Человеку пожилому все это глубоко до фени, так как все болезни, которые с ним могли случиться, уже случились. Смешно узнавать о предрасположенности к болезням, когда ты к ним всем вполне уже расположен и даже дружен с ними.
Интерес к жизни угасает, не столько физически, сколько морально, человек похож на фрески из феллиниевского фильма «Рим», кислород только тронул это древнее совершенство – и вот они уже тают у нас на глазах. Если хотите увидеть, что происходит с человеком перед смертью, – посмотрите Феллини, как исчезают эти лики.
Вот я зато тест сдала … Сообразила, как всегда, на следующий день после того, как двери уже захлопнулись перед носом. В тот же день, как я решилась, 23 энд ми перестали сотрудничать с Россией. И я сдала тест в крупнейшей российской лаборатории, которая ищет родственников (и заболевания) исходя только из российской базы… зато так подробно, что даже на разных склонах холма одного селища обнаруживается разная генетика.
Ну, что… выяснилось, что у меня генетически повышенный риск высокого интеллекта и лишнего веса… ну, я и без тестирования каждый день наблюдаю в зеркале лишний вес и умище.
Но кроме генетической предрасположенности к заболеваниям тест знаменит тем, что ищет на основе генетических данных мертвых предков и живых родственников. (У меня, например, нашел близкого родственника по фамилии Кацнельсон, и мы как в детсаду ржали над смешной фамилией, и еще одного – колумниста «Газеты.Ru»).
Генетическое тестирование – бизнес перспективный. Жаль, стартап открыть не получится. Монополия обусловлена особенностями бизнеса. Искать родственников имеет смысл только там, где самая большая база.
Пять лет назад я была в том месте, где жили мои предки. Кто-то указал пальцем на дом и бросил: а вот, мол, тут жили Меламеды. Не какие-то Меламеды, а именно мои. Я как-то внутренне застыла, как зайчик перед опасностью, и – не отреагировала никак.
За эти пять лет кое-что сильно изменилось в этом мире, и кое-кто важный ушел из него, и мне случайно попались фотографии моих предков. И да, меня это потрясло… Не знаю, почему контакт с прошлым обернулся таким взрывом эмоций, даже плохо артикулируемых.
Вот эта женщина, моя прабабка, которая пришла в Москву, спасаясь от голода, представить, что из этого корня вырос мой трагический побег – невозможно, как фантазию ни напрягай. Вот она сидит возле дома по Большому Овчинниковскому переулку, москвичка, живущая в доме с окнами, выходящими на Кремль, женщина в почти нищенской одежде, изношенная, с давно погасшим взглядом, это 1935 год, на вид ей лет 80. А ведь ей тут всего 45. Ей еще предстоит пережить войну. Дом снесут, дадут крохотную денежную компенсацию, причем покупать квартиру запрещено. Ох уж эти советские милые времена, такие заботливые к своим гражданам. Удалось купить полдома на окраине у дальних родственников, бывших кулаков. Так и повелось – с тех пор коренные москвичи никогда не живут в центре города. В войну она останется в Москве, сторожить ту квартиру на окраине. Это отдельный сюжет.
Многие из тех, кто уедет в эвакуацию, квартиру или комнату потеряют, немногим удастся отстоять жилье. А вот уже ее дочь, моя бабушка, в том же году, у того же дома, я привыкла думать, что судьба бабушки была жуткой, несправедливой, да я и помнила ее уже очень больной, а ведь на эту фотографию не обращала внимания. Бабушка удачно вышла замуж. На фото уверенная в себе женщина, с таким взглядом, который бывает только у красавиц. Такое не подделаешь. Хорошо одетая и с укладкой. Держит на руках капризно скривившуюся племянницу в детской аккуратной одежде. В войну она будет шить ночами лоскутные одеяла, чтобы детям было хоть что-то поесть. Она потеряет мужа, когда ей будет 36. Останется с двумя детьми одна. Ее фотографии с этого времени запечатлели уже какого-то совсем другого человека.
Я разглядываю многочисленные фото предвоенной Москвы 1935 года, где-то на них мои родные. Много чужих людей. Это Замоскворечье, самый центр города. Это не бараки, нет, это старые дома XIX века. А люди в основном похожи на героев из фильма Германа «Мой друг Иван Лапшин». Причем не на главных героев, нет, они из той среды, в которой существовал знаменитый душегуб Соловьев. Говорят, когда Герман сдавал фильм, его осудили за чернуху и поклеп на недавнее прошлое страны. Он тогда промолчал, что ничего специального не делал, а в роли Ленинграда 30-х годов снимал современную Астрахань.
Почему корни стали так важны… Что-то со мной или с миром?
В кризисные времена искать корни – спасение. В дестабилизированном или вечно нестабильном обществе нужны же границы для определения собственного места
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.