Есть ли более тошнотворный праздник, чем тот, который на днях мы все отмечали? Праздник мертвых в Бразилии, Никарагуа, Гондурасе и т.д, Хэллоуин в остальном мире. Кстати, сегодня еще и Тыквенный спас в России, но он, конечно, менее популярен, чем День пограничника.
Где взять столько легкомыслия, чтоб отнестись к Дню мертвых как к приколу? Культ мертвых, пляски с черепами, скелеты в цивильных нарядах... знаменитая Калавера Катрина (скелет в модной шляпке), которая на популярной картине идет под руку с Фридой Кало и Диего Риверой. Праздник уходит корнями в традицию, которая до сих пор осталась где-нибудь в Индонезии и на Филиппинах, там, где больше всего обрядов с мертвыми, где трупы регулярно выкапывают, наряжают и торжественно сажают за общий стол. Как это они так… «на ты» со смертью?
Меж тем такая брезгливость у нас была не всегда, еще совсем недавно ваши же предки относились к мертвым по-свойски. Без этого мистического пиетета. Труп не укусит, бояться нечего. Не говоря уже про знаменитый жанр пост-мортем, обычай фотографирования недавно умерших людей, появившийся в XIX веке с изобретением дагеротипа. Такие снимки были широко распространены в конце XIX столетия. Особенно сладострастно фоткали собственных рано ушедших детей, наряжали, нарумянивали. Ужас заключается в том, что мертвых усаживали в естественные позы живых людей, привинчивали им головы, чтоб не падали, открывали глаза. Что такого особенного жуткого в умершем человеке с открытыми глазами, а?
Но сегодня на эти снимки не взглянешь без содрогания.
Кстати, покойники – самый первый объект фотографии. Если ранний кинематограф радостно исследовал движение, нащупывал, где возможен комический эффект, то ранняя фотография исследовала именно смерть, ту тонкую грань, которая отделяет мертвое от живого, – на этой жуткой философской почве фотография и выросла.
Я люблю кладбища. Вернее, любила. Они были для меня местом прогулок и размышлений о бренности жизни. Все пугающее имело умиротворяющий вид.
Все мои похоронены на Ваганьковском и на Востриковом. Ваганьковское – место упокоения богемы. Там почти нет (или даже вовсе нет) безвкусных комичных памятников, которыми полно Востриково, где в ряд эти знаменитые надгробия с покойными в трениках в полный рост на фоне мерседесов в полный же рост – там криминал 90-х годов упокоился в значительном количестве. Реального размера и подробнейшей детализации мерсы или бэхи, отлитые в граните. Люди, которые устанавливают надгробие в виде последней модели зарубежной машины и именно таким представляют себе итог жизни, – это же не просто люди без вкуса, воспитания или интеллекта. Это языческая традиция, к которой надо отнестись с вниманием. Редко где в современном мире в XXI веке можно наблюдать в таком чистом виде магические представления. Люди верят, что покойник попадет в загробный мир вместе с мерсом. Въедет на мерсе по мосту через священный Стикс в подземное царство. Точно так же и ровно с той же целью, как и их предки складывали в могилу еду, посуду, мебель, так и они хоронят кумира и цель жизни – мерс. Современному отношению к покойнику не более 50-70 лет.
Мой первый фильм был о кладбище. Мой второй фильм был о роддоме. К первому лежала душа. Второй имел успех. В финале фильма у роженицы умирал ребенок.
Первый фильм снимали на Ваганьковском, про которое ходили дурные слухи, что там торгуют могилами, выбрасывают кости, могильные цветы продаются по десятому кругу и негамлетовские могильщики будто бы сожгли в топке местной церкви конкурента. На могиле Талькова ночами онанировали престарелые девы. Даже если отрывать головки цветам, чтоб не шли снова в продажу – уже завтра в кладбищенском цветочном ты находил свои цветы, плотно упакованными в целлофан, а если его развернуть, можно было увидеть, что головки с стеблю привинчены проволокой. И многие другие духовные чудеса совершались на Ваганьковском. Чутье подсказало мне, что договариваться с такими людьми, которые работают на кладбище, не стоит. Правильно, чутье подсказало мне проникнуть на кладбище вместе со съемочной группой в полночь. Перелезть через кладбищенскую ограду – и… Цель была художественно-придурковатая – снять смерть глазами покойника. Только не говорите мне, что ту же задачу (не оценивая ее художественной оправданности) можно решить гораздо легче, нет, только так, только хардкор. Только то серьезно, что дается через не могу. Мы (вместе с 17-килограммовой камерой) запихнули оператора в свежую могилу, которая раззявилась рядом с могилой Окуджавы (а может, то не Окуджавы могила была, не помню). И забросали его вместе с его бетакамом землей. Вытащить толстого оператора под два метра ростом оказалось непросто. Мы тянули втроем. Но мы смогли. Посмотрели отснятое. Дрек. Надо было лезть снова.
Второй дубль прошел на ура. И тут нас застукали кладбищенские. Недолго думая, они спустили на нас собак. Мы, натурально, бросились врассыпную, забыв толстого оператора внутри Окуджавы. Потом выяснилось, что он прекрасно сам выпорхнул из-под земли – страх окрыляет. Потом были долгие разборки, угрозы, попытки обмануть людей, похожих на убийц. Это я опущу. Скажу только, что кадр в фильме остался. Смерть глазами покойника… Видимо, очень хотелось снять такие кадры, как я сейчас понимаю, как в рассказе Чехова «Гусев»… Рассказ о том, как бессмысленно и незаметно умирает рядовой матрос в лазарете и все так же ветер гуляет по снастям, так же стучит винт, так же хлещут волны, так же скрипят койки, а тело его выбрасывают на корм рыбкам, и вот тот, кто только что был рядовым Гусевым, теперь завернутый в парусину, похожий на редьку, плывет вниз, встречает стаю рыбок лоцманов, а потом уже и акулу. И этот переход между жизнью и смертью намеренно и гениально стерт. И запоминается навсегда. Наверное, это я хотела тогда передать, но, конечно же, не передала. Эта у Чехова растерянность перед загадкой смерти понятна и близка. А языческие пляски с мертвецами, которые призваны пошутить над бренностью жизни, что-то не заходят.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.