Одна из наиболее активно обсуждаемых новостей последних дней — Россия вошла в тридцатку стран мира (26-е место), обладающих, по мнению британского пиар-агентства Portland, наибольшими ресурсами «мягкой силы».
Авторы рейтинга сами выражают удивление по этому поводу.
Они спешат отметить, что работа «включает в себя не чисто западный взгляд, но и отражает восприятие остального мира». Дежурно упоминается богатое культурное наследие, но в качестве возможных причин выдвигается «(относительно) более спокойная ситуация на востоке Украины» и попытка представить Россию в качестве лидера в борьбе против ИГ (террористическая организация, запрещенная в ряде стран, в том числе в России). Опять же подчеркивается, что на Западе такой взгляд не пользуется поддержкой.
«Мягкая сила» — одна из наиболее знаковых концепций времен после «холодной войны». Ее сформулировал в 1990 году американский дипломат и ученый Джозеф Най. «Государства могут достигать собственных целей в мировой политике за счет того, что другие страны хотят того же или согласны с ситуацией, приводящей к желаемому исходу», — писал Най. «Мягкую силу» он характеризовал как «способность добиваться желаемых результатов в отношениях с другими государствами за счет привлекательности, а не принуждения или подкупа».
Само по себе воздействие при помощи факторов, не относящихся к военно-политической сфере, существовало, конечно, задолго до статьи профессора Ная, можно даже сказать — всегда. Однако ученый впервые недвусмысленно причислил его к категории «силы», а это базовое понятие теории международных отношений. Привлекательность объявили политическим инструментом, что предполагало неизбежную реакцию — попытки закрыться от этого инструмента или применить его (либо что-то еще) в ответ.
Но это проявилось позже. А в момент триумфа Запада на рубеже 1990-х годов создалось впечатление, будто «мягкая сила» хороша именно тем, что не вызывает противодействия, речь ведь не о давлении, значит, нечему сопротивляться. К тому же победа в «холодной войне» одержана уж очень впечатляющая: противник попросту ликвидировал сам себя, проиграв вчистую. Так что никому и в голову не приходило, что в конкурсе на «самого обаятельного и привлекательного» у Запада вообще могут быть соперники. Опора же на грубую силу воспринималась как удел более отсталых сообществ и заведомо проигрышный выбор.
За четверть века многое изменилось.
Самое главное — стерлась некогда четкая грань между «мягкой» и «жесткой» силой. Пример такого рода — пресловутые «цветные революции».
Их движущей силой, без сомнения, стала привлекательность западной социально-политической модели, о которой говорил Най. Однако то, что в одних случаях стало толчком к мирной трансформации, в других превратилось в источник хаоса, кровопролития и гражданских войн.
С одной стороны, период неограниченного господства западных идей оказался кратким. По мере возникновения противоречий в евро-атлантическом глобальном устройстве остальной мир начал искать альтернативы, многие государства и правительства перестали некритически принимать предлагаемые «представления о прекрасном». С другой — западные страны показали, что готовы не просто вести за собой силой примера и обаяния, но и ускорять желательные процессы целенаправленным напором, вплоть до военного.
Как справедливо замечает российский международник Алексей Фененко, «мягкая сила» действует только там и тогда, где и когда другая сторона желает ее принимать».
Когда эффективность «мягкой силы» (включая способность ослаблять режим вплоть до его смены) была осознана, в ход пошло систематическое противодействие, сокращение возможностей для ее применения, а в крайнем случае — ответ тем видом силы (не «мягкой»), которая имеется на вооружении.
Украина — экстремальное проявление подобной коллизии в Европе. На Ближнем Востоке таковым стала Сирия, где идея «мягкой силы», актуальная на раннем этапе «арабской весны» (морально-политическое поощрение Западом «законных демократических устремлений» народов), обернулась своей противоположностью — военной поддержкой одной из сторон кровавой внутренней междоусобицы.
Примечательно, что подозрительное отношение к инструментам «мягкой силы» свойственно сегодня не только странам с сомнительной демократической репутацией. Политика по искоренению иностранного влияния в сфере гражданского общества мало кого удивляет, когда речь заходит о России или Китае. Но аналогичные тенденции наблюдаются в Индии (особенно в отношении НКО, занимающихся острой экологической темой), Европейском союзе (обнаружение все более многочисленных «путинских агентов») и США, где начали задавать вопросы, например, о назначении денег из монархий Персидского залива, жертвуемых американским аналитическим центрам.
Сами по себе такие дискуссии подрывают действенность «мягкой силы», поскольку превращают ее в еще один инструмент противостояния.
Казус России показателен. Если оперировать определениями Джозефа Ная, стране вообще не светит попасть хоть в какие-то рейтинги.
В сегодняшней России можно найти преимущества, но привлекательность — явно не сильная ее сторона, пока и в помине нет модели, которую хотелось бы брать за образец.
Попадание России в тридцатку лидеров по «мягкой силе» парадоксальным образом связано с ее способностью и готовностью применять военную силу и таким образом менять повестку дня.
Пользуясь словами Ная, «другие страны хотят того же», но не в том смысле, какой вкладывал в это автор. Так, феномен высочайшей популярности Владимира Путина в китайских социальных сетях — не желание общества следовать российским путем, а бытовое восхищение смелыми «фартовыми пацанами» как антиподами собственного слишком осмотрительного руководства. Этот тип одобрения описал Владимир Жириновский, который объяснил попадание России в рейтинг «мягкой силы» тем, что «жизнь наша гораздо разнообразнее, чем на Западе, где людям скучно из-за отсутствия перемен годами, десятилетиями».
Россию давно упрекают в недостатке «мягкой силы», неумении ее использовать и избыточной опоре на силу грубую. Критика справедлива: максимум, на что хватает Москвы, — это контрпропаганда.
Но возникает куда более общий вопрос: сохраняет ли вообще «мягкая сила» действенность, которую от нее ожидали в конце ХХ века? Само понятие появилось после завершения острой конфронтации и на волне крепнущей целостности и взаимозависимости — «железный занавес» рухнул, и мир стал единым.
В новых условиях Джозеф Най делал вывод о падении эффективности традиционной силы, в первую очередь военной. Сегодня все вновь изменилось. Былого типа противостояния нет (российско-натовские перепалки в духе «ты меня уважаешь?» напоминают карикатуру на подлинную «холодную войну»), однако мир дробится по разнообразным линиям. Выясняется, что взаимозависимость не панацея и что из средства сглаживания противоречий она может превращаться в способ нанесения друг другу максимального ущерба.
«Мягкая сила» отражала очень особый момент в развитии международной системы. Запад, обретший глобальное доминирование, попробовал представить его не как следствие обычного силового преимущества, а как проявление исторической справедливости (см. любимые американцами рассуждения о «правильной стороне истории»). И методы воздействия предлагались такие, чтобы они соответствовали подобной картине (непреодолимая сила примера и пр.).
Момент миновал, а в мире классической конкурентной борьбы, тем более «всех против всех», на что все больше похоже, «мягкая сила» теряет роль ключевого рычага, она становится одним из прочих инструментов. Им тоже надо уметь пользоваться, но ждать чудодейственного эффекта не стоит.