У них нет ничего своего. В руках безотказный Калашников, приезжают они на духовно чуждых им «Сеате» и «Фольксвагене поло», от них остаются европейские паспорта. Европа — зона свободы. Кто-то из них провел всю свою жизнь в тени квартала европейской бюрократии: район Моленбек от офисов ЕС отделяет 6 км.
Европа вырастила их, они на свой манер похитили ее.
Кто виноват? Какой счет? На второй вопрос есть ответ: счет на сотни человеческих жизней европейцев, к которым, хотят они того или нет, относятся и россияне.
Сохранит ли Европа свои ценности, равные ценностям всей западной цивилизации, главная из которых — свобода? Или дезориентированная, напуганная, утратит идентичность?
Европа, сколько себя помнит, то «закатывается», то «погружается в сумерки», то «гниет». Еще у Виктора Шкловского в статье 1924 года «Гибель «русской Европы» (1924) читаем ироническое: «…он сам видел, как Запад сгнил на его глазах на углу Таунциен и Нюрнбергштрассе… Мы ездим по дорогам Европы, едим ее хлеб, но ее не знаем. Только презираем на всякий случай».
Но по сию пору Европа так и не «закатилась».
Понимали это террористы или нет, но взрывы у Stade de France они произвели во время матча глубоко символического — Франция – Германия.
С примирения Франции и Германии, с Жана Монне, Робера Шумана и Конрада Аденауэра началось строительство новой Европы, возвращение к универсальным ценностям, чей универсализм новейшей историей ставится под сомнение. Примирению и началу строительства единой Европы сопутствовало осознание чрезвычайной важности и универсального значения ценностей свободы, прав человека и — торговли.
В важнейшем для европейского сознания документе — Декларации Робера Шумана 1950 года — сказано, что тесные производственные и торговые связи между Францией и Германией сделают войну на европейском континенте невозможной. С этого призыва к совместному производству Францией и Германией угля, а не оружия и началось практическое движение к единой Европе.
Коммерческий интерес, основанный на частной собственности и инициативе, объективно становится ценностью. И это движение от интереса к ценности определяло траекторию развития многих стран в постсоветскую эру, в том числе — до определенного момента — и России. Как когда-то уголь, экономически и потребительски важный источник энергии для послевоенных лет (то есть интерес), был инструментом интеграции Европы, так и оформившиеся за десятилетия западные ценности могли стать и для России прагматической основой европейской идентичности.
Что такое Bosch? Это бытовая техника, хорошо знакомая россиянам, в том числе тем из них, которые, как свидетельствует социология, демонстрируют исторические максимумы ненависти к Европейскому союзу. Но техника Bosch выросла из либеральных ценностей, которые исповедовал основатель компании Роберт Бош и которые до сих пор поддерживает немецкий фонд его имени.
Вроде бы нет уже той послевоенной старой Европы. Тех идиллических картинок с близорукими стариками в старомодных плащах с берегов Сены, ковыряющихся с неуклюжестью профессора Плейшнера в гигантских потрепанных альбомах с марками. В сущности, ее уже не было, когда Джо Дассен в 1969-м запел о беззаботном и безопасном прошвыривании по Champs-Elysees, без рефлекса высматривания террориста в каждом сомнительном, как правило, юном персонаже.
Да и кончилась эта Европа годом раньше, в мае 1968-го, когда чопорный пожилой господин в костюме, галстуке, шляпе и хороших ботинках с фото Анри Картье-Брессона наткнулся на исполненный ученическим почерком, как если бы кто-то писал конспект, слоган: «Jouissez sans entraves – Наслаждайтесь без границ».
В дневнике Евгении Гинзбург, автора «Крутого маршрута», есть заметки о Париже, куда ее героически вытащил, преодолев сопротивление сонмища советских чиновников, сын — Василий Аксенов.
В толпе, записывает она с изумлением, «масса черных и желтых». А это 1976 год. Европа теряет идентичность?
Первые поколения эмигрантов, писал Кенан Малик в сравнительно недавней статье «Провал мультикультурализма. Община против общества в Европе» в Foreign Affairs, были преимущественно секулярными, а те, кто считал себя верующими, в повседневной жизни никак это не проявляли — ехали работать, стремились ассимилироваться. А сегодня, приводит данные Малик, треть взрослых турок, проживающих в Германии, регулярно посещают мечеть, что является показателем более высоким, чем в некоторых регионах Турции.
Европа отделила их от себя сама? Отправила в гетто? Не вела диалог? Не сделала равными «старым» европейцам? Заставила тем самым обратиться к варварским «ценностям»?
Виновата Европа? «Проклятые турки», — ворчит сосед главной героини фильма Кшиштофа Кеслевского «Красный», помогающий ей починить замок, сломанный хулиганами. Это Швейцария, начало 1990-х.
«Проклятые турки», — выходят на антииммиграционные митинги члены партии Pegida, причем еще до волны миграции, с которой чуть ли не в одиночку разбирается Ангела Меркель, апеллируя к европейским ценностям.
Меры, предпринимаемые Франсуа Олландом, не помогут, говорит после теракта в Париже Марин Ле Пен. «Во всем виноваты черные», — рассуждают российские социальные сети. Крайне правые или просто консерваторы становятся популярны во всей Европе и особенно — в Восточной. Они выигрывают выборы. Повсюду строятся стены.
Рецидив Берлинской стены случился в расширенной после ее падения Европе. Берлинская стена распалась на несколько стен.
Блудные дети новой Европы (с одного бока — террористы, выросшие на европейских харчах, с другой — реагирующие на них крайне правые) тестируют европейские ценности на прочность.
Популярность крайне правых партий и евроскептицизм, антииммигрантские настроения, даже вдруг возрождающийся антисемитизм — реакция на неопределенность будущего, экспансию мигрантских культур, на социальное неравенство, на конфликты по линии Север – Юг и Запад – Восток, на дефицит лидерства. Механика этих реакций описана еще Ханной Арендт в эссе 1957 года о Карле Ясперсе: «Солидарность человечества вполне способна обернуться невыносимым бременем, и неудивительно, что обычная реакция на нее — это не энтузиазм или стремление к возрождению гуманизма, а политическая апатия, изоляционистский национализм или отчаянный бунт против любой власти».
Современная Европа — это уже не мир Жана Монне и Робера Шумана, даже не тот мир, который возник после крушения Берлинской стены. То Grexit, угроза выхода из Союза Греции, то Brexit — риск дистанцирования от континента Великобритании, то разговоры о «германизации» европейской политики.
Но и идеалы этого осложнившегося мира, уже пережившего один «конец истории» как инфаркт и начавшего новую историю, те же самые.
Неслучайно и Олланд, и люди с парижских улиц говорили о ценностях. О них же толковала Меркель. Это эмоции, но и прагматизм тоже. Потому что опереться больше не на что — усиление мер безопасности в ущерб свободе не спасает: безопасности не становится больше, зато свобод становится меньше.
Европа переживет этот кризис только в том случае, если не откажется от свобод.
«Сопротивление материала» европейских ценностей велико. И они адаптивны. Самое же главное — проникли в образ жизни и мысли европейских элит и простых европейцев: не придумано противоядие против терактов, зато солидарность миллионов людей, которые не боятся, потому что их объединяют ценности, все-таки существует. Это движение от негативной солидарности, от страха перед исламской угрозой, к позитивной — к сохранению ценности свободы.
Возьмем за гипотезу: новые вызовы, война нового типа не способны поколебать основ демократии, правового государства и рыночной экономики. Европа и теперь не «закатится». Как не закатилась в 1945-м, в 1968-м, и после иллюзий 1989-го и 1991-го, и разочарования последних, постмайдановских и посткрымских лет.
Во Франции, раздираемой множеством противоречий, к триаде «свобода, равенство, братство» добавился третий элемент — laïcité — секуляризм. Европейская идентичность корректируется, но сохраняется — это, возможно, слабый, но ответ на вопрос «Что делать?». В конце концов, бегут не из Европы, а к ней — из мира варварства в мир цивилизации.