Прошло почти шесть десятков лет. Первое декабря 1962-го. В аппарате то ли Суслова, то ли Ильичева, то ли Академии художеств, зная о консервативно «народных» взглядах Хрущева на искусство, подставили молодых художников-«белютинцев» под критику Никиты Сергеевича, вынудив их за одну ночь на втором этаже Манежа развесить свои картины в рамках выставки «30 лет МОСХ» (Московскому отделению Союза художников). Элий Белютин и Эрнст Неизвестный подозревали, что это провокация, но команда шла прямо из идеологических сфер ЦК, от секретаря Центрального комитета Леонида Ильичева, отказаться было невозможно. Сам Ильичев понимал, зачем это делается – он был коллекционером картин, не слишком типичное хобби для партфункционера. Эффект получился такой, что творческую интеллигенцию трясло еще долго, а весьма значительные художники потеряли заказы и/или ушли в катакомбную нон-конформистскую живопись.
Хрущев добрался до работ Бориса Иосифовича Жутовского, тогда 29-летнего «Бобы». Собственно, фотография есть: стоит Жутовский с улыбкой распекаемого, но с улыбкой, а Никита Сергеевич что-то ему возмущенно втолковывает. Из архивной стенограммы: «Хрущев: Вот какой красивый; если бы она на вас была похожа, я бы сказал – художник стоящий. Это же юродство. Зачем вы это пишете, для чего вы это делаете?!
Жутовский: Этот портрет моего брата [работа 1961 года называется «Портрет Тольки», а еще был такой, почти весь в огне, портрет сталевара, «Илья Комаров», а уж «Автопортрет» запомнится Хрущеву на всю жизнь. – А.К.].
Хрущев: Штаны с вас спустить надо. Какой это брат? И вам не стыдно? Это юродство, а он говорит – это брат. Вы нормальный физически человек? Вы педераст или нормальный человек? Это – педерасты в живописи».
Вот оттуда и пошло в народ выражение «абстракцисты и п…сы». К этим темам в течение нескольких месяцев Хрущев вернется еще не раз, и всерьез. И еще одна тема, повторявшаяся многократно: народ вас в поте лица кормил и поил, а чем вы с ним расплачиваетесь – вот этой своей «мазней»? Если хотите – дадим вам паспорта и скатертью дорога в мир капитализма. Спустя десятилетия на мой вопрос, не возникало ли у Бориса Иосифовича желания уехать из страны в соответствии с указаниями партии, он ответит: «Никогда. После всех обстоятельств моей жизни я для себя сформулировал, что если в задницу штык воткнут – тогда придется. Ну как я отсюда уеду, если это мой дом?»
После хрущевского разноса Жутовский вышел покурить (действо продолжалось, но курить-то хотелось). Вслед за ним на улицу вышли придворный президент Академии художеств Серов и человек из Союза художников Преображенский – радостные. Не обращая внимания на Жутовского, который потом в течение двух лет будет отлучен от работы, поздравляли друг друга, что все у них получилось. В том смысле, что надолго из сферы изобразительного искусства после этого разноса отныне изгнаны талантливые, молодые, способные изображать не только вождей и рисовать картины вроде «Последний патрон». У них и вправду получилось. Только вот по странной иронии истории надгробие Хрущеву делали именно разнесенные им в пух и прах Эрнст Неизвестный и Борис Жутовский.
17 декабря того же года, Дом приемов правительства на Ленгорах, встреча с интеллигенцией. Хрущев то заводится, то его заводят, то успокаивается после того, как с ним спорят Евтушенко, Эренбург и даже Степан Щипачев, защищавший «стадионную» поэзию – в ноябре 1962-го прошел первый вечер поэтов во Дворце спорта в Лужниках и уже прошли поэтические встречи в Политехе, увековеченные в «Заставе Ильича» Хуциева. То опять заводится после выступлений консерваторов Грибачева («Космополитизм есть один из троянских коней американской идеологии, а назначение таких коней известно») или Серова (того самого главы Академии художеств: «Вас же ничтожное меньшинство. Что же вы будете ссылаться на этих буржуазных снобов, которых тоже ничтожное меньшинство»).
И уже под конец Хрущев вдруг снова вспомнил художника «ЖуТковского»: «Когда я к этим художникам, так сказать, новаторам пришел, то там довольно приличный молодой человек выставил картину и тоже назван автопортрет – Жутковский. Вы извините, может быть, за некоторую грубость, я хотел вот взять два автопортрета, поставить рядом и сказал, чтобы мне подготовили (но сейчас уже некогда) лист картона, вырезать дыру, и если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского, отойти метра на четыре и спросить вас: какая часть тела человека показана здесь? (веселое оживление), да, товарищи, 95 процентов ошибется (веселое оживление), кто скажет лицо, а кто скажет другое, потому что сходство. (Веселое оживление. Смех.) Это — «живопись», товарищи».
Ну, а уж 8 марта 1963-го, когда в Свердловском зале Кремля снова происходило общение с той же самой интеллигенцией, досталось и Андрею Вознесенскому, и Василию Аксенову («Вы нам мстите за расстрелянного отца». – «Мой отец жив». – «Как жив?»), и тому же Неизвестному. И опять: «А кого изобразил Жутовский. Урода! Посмотрев на его автопортрет, напугаться можно».
Потом Жутовский назовет это векселем от истории, который надо было оплатить, доказав, что он хороший художник. Оплатил сполна, скоро «Бобе» 90 лет исполнится. И среди его работ из цикла «Последние люди империи» – потрясающий карандашный Никита Сергеевич. Карандашиками Борис Иосифович может творить чудеса, и черными, и цветными…
Слухи ходили разные. То ли Суслов это все устроил, чтобы Ильичеву досадить, то ли наоборот. Основными бенефициарами в любом случае стали советские придворные художники. Ильичева-то вскоре при Брежневе сослали в замы министра иностранных дел. Свою коллекцию картин (или часть ее) он передаст потом в Краснодарский музей, там и Крамской, и Айвазовский, и Поленов, и Саврасов – как мог чиновник, пусть и высокопоставленный, это все собрать?
В 1971-м Жутовский помогал Неизвестному при поддержке сына Хрущева Сергея работать над черно-белым надгробием и головой первого секретаря. Покрыли каким-то секретным лаком голову, от «старения» все равно не помогло. А черно-белая идея сработала, хотя по нынешним временам Никита Сергеевич отрицательный персонаж – расшатал основы.
У тех, кто отливал его голову, и у миллионов людей осталась благодарность за главное – десталинизацию. А так, конечно, Хрущева мотало из стороны в сторону – он был человеком своей эпохи, с той биографией, которая у него сложилась, с теми взглядами, которых он придерживался, с теми вкусами, которые сформировались (в том же декабре в Доме приемов: «Я не хочу обидеть негров, но вот, по-моему, эта музыка все-таки негритянская — джаз… Почему мы должны взять на вооружение джазовую музыку? Скажут, что это новшество. Ну, а как тогда назвать этот танец – свист или твист?»).
В том же 1962-м – расстрел в Новочеркасске. И в то же время – после того, как к нему прорывается Александр Твардовский с «Иваном Денисовичем», – публикация Александра Солженицына, которого Хрущев ставит в пример непутевым художникам, поэтам и писателями, потому что правильно показан рабочий человек. В марте 1963-го он даже заставил будущего изгнанника и Нобелевского лауреата встать и показаться публике под аплодисменты.
В том же 1962-м – Карибский кризис, про который 17 декабря он скажет: «Борьба не терпит компромиссов. Нет компромисса в борьбе. С Кеннеди мы пошли на компромисс тоже разумный. Это было правильно. Но это не может быть перенесено на практику жизни нашего общества. Поэтому здесь компромиссы невозможны». И в то же время – добро на публикацию в «Правде» «Наследников Сталина» Евгения Евтушенко («Куда еще тянется провод из гроба того? / Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью. / Мы вынесли из мавзолея его. / Но как из наследников Сталина – Сталина вынести?»).
И вот – Манеж. «Кровоизлияние в МОСХ», как тогда шутили. Заморозки в культуре.
Еще одна версия – отыгрывался Хрущев за Карибский кризис, который счел поражением. Хотел показать, что противостояние двух систем не закончено, а обостряется. Но ведь жаловался же он в те же месяцы посланцу Кеннеди Норману Казенсу, что не все решает сам, что вынужден в своем президиуме ЦК бороться со сторонниками войны и консерваторами.
И тогда же, в марте 1963-го, когда он разносил в очередной раз интеллигенцию, и Вознесенский с Аксеновым не знали, что с ними теперь будет (художники после Манежа тоже не спешили расходиться – чуть ли не арестов ждали), столь же яростной критике на заседании Совета обороны были подвергнуты военные. Малиновский и Гречко жаловались: не хватает солдат – слишком малочисленно поколение родившихся в войну, надо срок службы увеличить до четырех лет и забирать студентов. Хрущев распалился не меньше, чем в разговоре с интеллигенцией, и вдруг выяснилось, что он прекрасно понимает катастрофические последствия этих предложений для экономики и демографии: «Кто кому служит?! Армия народу – или народ армии? Неужели вам не приходило в голову, сколько пользы могут принести стране молодые люди за этот «лишний» год?... Ничего себе, хорошо придумано: мы тратим миллиарды на подготовку нужных стране специалистов – а вы предлагаете их взять за шкирку и отправить маршировать!»
В свой день рождения в апреле 1971-го Хрущев, держа руку Жутовского, как вспоминал художник, «в своих маленьких ладошках», сказал: «Вы не держите на меня зла. Я как в Манеж попал – не помню. Кто-то меня затащил… Я хожу, хожу, и тут кто-то из больших художников [вот она – провокация! – А.К.] говорит мне: «Сталина на них нет!» Я на него так разозлился, а стал кричать на вас. А потом люди этим воспользовались».
Вот и все объяснение. Очень точное. От участника событий. Шесть десятилетий прошло, а все Сталина на нас всех нет…
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.