Сто лет назад из Советской России было отправлено несколько транспортов с интеллектуальной и интеллигентской (среди высылаемых были врачи, агрономы, инженеры) элитой страны. Советская власть дозрела до того, чтобы в период начала становления НЭПа, страшного голода в Поволжье и осознания невозможности любого несанкционированного мышления в стране выслать лучших из лучших. «Философский пароход» был не один – только два из них вышли из Петрограда, но были еще и из Одессы и Севастополя. А также два поезда из Москвы. Один из них, например, увез в Ригу философа Федора Степуна, другой в Берлин – социолога Питирима Сорокина. 24 сентября, вспоминал Степун, «поезд уходил под вечер. На мокрой платформе грустно горели два тусклых керосиновых фонаря».
В принципе их судьба была решена Лениным, который еще до своего первого инсульта в мае 1922-го очень горячился по поводу контрреволюционной профессуры. Но и сама атмосфера в стране приготовляла изгнание, в том числе добровольное, тех, кто не покинул Россию еще раньше. Весной 1922 года решились на эмиграцию Владислав Ходасевич и Нина Берберова – тогда в Москве вдруг начали выдавать заграничные паспорта. В своих знаменитых мемуарах Нина Николаевна объясняла причины: «Конец появился в воздухе сначала как некая метафора, тоже коллективно-абстрактная, которая, видимо, становилась день ото дня яснее… Уничтожение пришло не личное каждому уничтоженному, но как уничтожение групповое, профессиональное и плановое». В июне 1922-го Ходасевич и Берберова отправились на поезде в Берлин через Ригу.
Личное отношение Ленина к некоторым из впоследствии высланных было запальчиво-отрицательным: еще в 1918 году в специальной статье он громил Питирима Сорокина. Что показательно, именно в 1922 году был образован журнал «Под знаменем марксизма», который был призван унифицировать, наконец, границы большевистского философского знания. Необходимость учреждения журнала в №1-2 этого издания в сравнительно мягких выражениях обосновывал Троцкий: «…весьма вероятны попытки различных идеалистических и полуидеалистических философских школ и сект овладеть сознанием рабочей молодежи». В №3 Ленин выступил гораздо резче в статье «О значении воинствующего материализма», по традиции пнув все того же Питирима Сорокина и на его примере показав, что марксистам надо бороться с образованными крепостниками, у которых есть многочисленные заграничные учителя и сотоварищи: «Вероятно, не малая часть из них получает у нас даже государственные деньги и состоит на государственной службе для просвещения юношества».
Еще раньше в письме партработнику Мясникову Ленин обосновывал необходимость отмены свободы печати, поскольку она означает свободу политической организации, что недопустимо. В феврале 1922-го он задался вопросом, на каком основании в России работают частные издательства (именно слух о его недовольстве описала Нина Берберова: «Говорили, что скоро «все» закроется»). Знаменитым письмом Дзержинскому 19 мая 1922-го за несколько дней до инсульта Ленин решил судьбу философской школы в России – ставился вопрос «о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции… Поручить все это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ». В августе XII Всероссийская конференция РКП(б) обсудила вопрос «Об антисоветских партиях и течениях». В резолюции говорилось: «…нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции». 10 августа Политбюро утвердило список высылаемых.
Философ Владимир Кантор обращал внимание на то, что одним из текстов, перевозбудивших Ильича, стал сборник статей о поразившей интеллигенцию книге Освальда Шпенглера. Книга «Освальд Шпенглер и Закат Европы» увидела свет в начале 1922-го, авторами ее были Николай Бердяев, Федор Степун, Семен Франк, Яков Букшпан. Три философа были высланы, Букшпан остался в России, в 1934-м был арестован в первый раз по делу Трудовой крестьянской партии, а в 1939-м расстрелян в Коммунарке. Книгу Ленин назвал «литературным прикрытием белогвардейской организации».
Мало кто из выдающихся философов хотел уезжать, даже несмотря на то, что они уже натерпелись страху от советской власти. «К эмиграции отношусь отрицательно», – говорил на допросе в сентябре 1922-го Федор Степун. Николая Бердяева несколько раз арестовывали. В 1920-м философа допрашивал лично Дзержинский, и после допроса, будучи впечатленным лекцией, прочитанной ему Николаем Александровичем, будущий лубянский истукан попросил товарища Менжинского: «Сейчас поздно, а у нас процветает бандитизм, нельзя ли отвезти господина Бердяева домой на автомобиле». Отвезли, впрочем, на мотоциклетке. Начальник тюрьмы куртуазно, как директор санатория где-нибудь в Давосе, спросил Бердяева: «Понравилось вам у нас?». С весны 1922-го Бердяев, как и многие, как Ходасевич с Берберовой, почувствовал перемены в воздухе. Лето этого года философ проводил в Барвихе. В тот единственный день, когда он ночевал в Москве, за ним пришли. Спустя неделю следователь объявил о планах высылки из страны под страхом расстрела. Высылалась группа ученых и общественных деятелей, которых, как сформулировал Бердяев, «признали безнадежными в смысле обращения в коммунистическую веру».
Кому-то удивительным образом удалось отпроситься. Густав Шпет до такой степени не хотел уезжать из России, что добился от Анатолия Луначарского вычеркивания из списков высылаемых. Философ поучаствовал в начинании наркома просвещения, Государственной академии художественных наук (ГАХН), которая существовала с 1921 года, и в ее деятельности успели поучаствовать очень многие из высылавшихся. Шпет стал главой философской секции, а потом и вице-президентом ГАХН, размещавшейся на Пречистенке в бывшей знаменитой мужской гимназии Поливанова, из которой кто только не вышел – от Волошина и Белого до Брюсова и Ботвинника. Шпета терпели, несмотря на то что его труд как раз 1922 года «Очерк развития русской философии» разъяснял причины умственного, а значит, и политического отставания России. Впрочем, там же он указал на причины, по которым остался – романтически надеялся на возрождение философии в России: «…моя вера в русский Ренессанс, в новую, здоровую народную интеллигенцию, в новую, если угодно, аристократию, аристократию таланта, имеет основание».
В 1929-м в ГАХНе начались аресты. В 1930-м Академию закрыли. В 1934-м после убийства Кирова Шпет констатировал: «Ну что ж, теперь начнутся аресты». Весной 1935-го НКВД пришел за философом.
В это время по ту сторону границы каждый из высланных выживал как мог. Например, Федор Степун занял профессорскую должность в Дрезденской высшей технической школе, но вскоре на него стали писать доносы – уже не большевистские, а нацистские: он не выполнил закон 1933 года о «переориентации профессионального чиновничества»: «Степун многократно в своих лекциях отрицал взгляды национал-социализма». Впрочем, Ивана Ильина тоже выслали из гитлеровской Германии, хотя его взгляды были ультраконсервативными и философ оправдывал фюрера («…он остановил процесс большевизации в Германии»).
Словом, философы чувствовали себя зажатыми между двух жерновов, готовых их перемолоть с одинаково впечатляющей энергией. Не сбылись надежды Семена Франка, который хотел передать Европе поучительный опыт, чтобы она избежала «бессмысленного нагромождения бесцельных зверств, мерзостей и страданий»: «…мы, русские, побывавшие уже в глубинах ада, поможем и другим найти путь к духовному воскресению».
Философия и социология лишь немного приподняли голову на рубеже 1950-1960-х годов в поколении, к которому, например, принадлежали Мераб Мамардашвили и Юрий Левада. Почему-то образованным слоям в России на очередных витках истории уготована участь персонажей «Бега» Михаила Булгакова или «Бегства» Марка Алданова. И не каждый из изгнанных мог с нарочитым оптимизмом, который потом не оправдался, сказать вслед за отъезжавшим Ходасевичем: «Вам под ярмо подставить выю / И жить в изгнании, тоске, / А я с собой мою Россию / В дорожном уношу мешке».
Он имел в виду мешок с восьмитомником Пушкина...
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.