Главное свойство сегодняшней исторической политики состоит в том, что будущее опрокинуто в прошлое. И в это самое светлое будущее мы идем спиной вперед, питаясь соками темного прошлого – воображаемого перманентного триумфального шествия суровой, но справедливой советской власти. Государство и общество испытывают ностальгию по тем временам, в которых жили далеко не все поколения постсоветских людей. Прошлое, описываемое как ретроутопия, где трава была зеленее, а мороженое было по 48 копеек и все люди чувствовали себя братьями, – воображаемое. И часть населения испытывает ностальгию по несуществующей, абсолютно выдуманной стране. А часть просто тоскует по своим детству, отрочеству, юности. Что, вообще говоря, абсолютно естественно. Неестественно не помнить некоторые, деликатно говоря, малоприятные детали той эпохи – предмета ностальгии.
Но вот государственное ТВ, чуткий маркетологический радар, вдруг почувствовало, что время «старых песен о главном» проходит и настал момент стряхнуть пыль с саундтреков эпохи, о которой с самого верха сказано, что она была «лихой». С того десятилетия, которое, как и сталинское время, до сих пор является разделительной линией: для кого-то девяностые – эра хаоса и утраты социальных статусов, для иных – период свободы и феерических возможностей. Да и просто у кого-то, опять же, в это время были детство и юность, которые всегда в силу биологической природы человека являются предметами ностальгии. Четверть века или три десятилетия – достаточный срок для оформления ностальгических эмоций.
И вот Первый канал в новогоднюю ночь 1 января 2022 года показал проект «30 лет спустя» с песнями, которые являются для кого-то объектом массовой ностальгии по девяностым. Лично я практически ни одной из, как оказалось, страшно популярных тогда песен не узнал. Но с меня-то что взять – я и слушал другое, и занят был иным. А вот для существенной части наших сограждан эти песенки открывают новый период – ностальгию по девяностым.
Даже если она, эта новая ностальгия, не затрагивает политику, то со временем должна вытеснить элегическую тоску по всему советскому. А когда время якобы всеобщей «лихости» становится объектом ностальгических чувств, исторический имидж эпохи волей-неволей утепляется.
Ностальгия же бывает разная. Иногда – по настоящему времени, скорее, даже по будущему. На этот парадокс обратил внимание поэт Андрей Вознесенский еще, что характерно, в 1976 году: «Что прошло, то прошло. К лучшему. / Но прикусываю, как тайну, / ностальгию по-настоящему. / Что настанет. Да не застану». Существуют и совсем ее специфические виды: например, французов, вынужденных покинуть Алжир в результате окончания Алжирской войны, съедала тоска по малой родине – nostAlgerie. Ее среди прочих испытывал алжирский еврей, выдающийся французский философ Жак Деррида. Но есть и совсем другая ностальгия, выражающаяся в формулах «можем повторить» или «Сталина на вас нету».
Для моего круга журналистов из 1990-х памятны некоторые детали теперь уже решительно неповторимой профессиональной свободы и вообще становления профессии как таковой в ее постсоветском изводе. Но и профессия меняется, и тактильно-обонятельные реминисценции о ней уходят в небытие ввиду физического исчезновения объектов ностальгии – кому сейчас объяснишь обаяние свежей типографской верстки? Эта ностальгия – узкоспециальная и узкокруговая, хотя феномен свободной прессы – важнейшая составляющая, если не самая важная, того, чем были девяностые. Но тем, кому сейчас за тридцать или уже к сорока, вспоминается другое, и едва ли только навязанные пропагандой представления о «лихости».
Кстати, о «лихости». Во-первых, какой степени благостности в принципе могла быть страна, которой, выпроставшей себя из-под глыб рухнувшей империи, только что провели срочные дефибриляционные процедуры – только для того, чтобы она хотя бы задышала? Ну, и начала питаться не по талонам и карточкам. Она что, должна была немедленно волшебным образом превратиться в бюргерскую Германию? Но почитайте Людвига Эрхарда, о котором закрепились в массовом сознании такие же мифологизированные предрассудки, что и о наших девяностых: костерили его за отпущенные цены (закон о принципах хозяйственной структуры от 24 июля 1948 года) теми же словами, что и Егора Гайдара: Эрхард – «защитник стяжателей и спекулянтов»; «Мы предостерегали от темпа, с которым господин директор Управления по делам хозяйства хотел пойти по пути отмены предписаний, касающихся принудительного распределения и твердых цен». И далеко не сразу та Германия, которую приводил в чувство методом радикальных рыночных реформ Эрхард, стала той Германией, которую мы знаем сейчас.
Когда иллюстрируют статьи о реформах девяностых, используют фотографии пустых прилавков. Здесь в массовой мифологии все перевернуто ровно с ног на голову: именно в результате реформ – либерализации цен и указа о свободе торговли – прилавки наполнились уже в начале 1992 года.
Во-вторых, кто-нибудь всерьез сравнивал а) масштабы и б) структуру преступности того времени, о котором сегодняшние двадцатилетние говорят: «Да ведь тогда на улицу нельзя было выйти – ограбили или убили бы»? Страна после более семидесяти лет социализма была бедной, начинался процесс концентрации и передела богатства, соответствующей была и преступность. Но как нужно было запудрить мозги новому поколению, чтобы многие из его представителей считали эпоху девяностых выжженной землей. Это было просто не так. То есть – совсем не так. Речь шла о стране, в которой появились продукты, где обнаружился сектор услуг и появились деньги, имевшие цену, пусть и, деликатно говоря, высоковатую. В этой стране проходили реформы, которыми можно гордиться: меньше чем через десять лет, именно благодаря рыночной трансформации, которая еще и проходила при диком сопротивлении влиятельнейших лоббистов, целых органов власти, сонмищ красно-коричневых, в России начался беспрецедентный экономический рост, а появившийся средний класс массово отправился отдыхать в страны НАТО и внезапно начал разбираться в букетах разнообразных вин. И у них же теперь во всех бедах виноват покойный Гайдар…
Это было время колоссального драйва, обучения ровно той жизни, о которой средний homo soveticus грезил все годы поздней советской власти, – чтобы все было так, как на Западе. Только выяснялось параллельно, что за успех надо дорого платить, для его достижения необходимо прилагать колоссальные усилия и к новым обстоятельствам приходится адаптироваться. А так, чтобы, как и прежде, продолжать выпускать продукцию, которую никто не покупает и никогда не купит, или гонять чаи в никому не нужном НИИ и при этом наслаждаться западными материальными ценностями – так просто не бывает. Фрустрация от этого неожиданного чувства понятна, но причем здесь сама по себе эпоха, проблемы и сложности которой накапливались «нарастающим итогом» десятилетиями – другими людьми и иными правителями?
Моему же поколению или, точнее, кругу, который не такой уже узкий, досталось два типа ностальгии – не по «совку», а по детству и юности, которые пришлись на советскую эру. Даже ностальгия по бестелесной ауре тех лет, которые предшествовали рождению – потому-то таким обаянием обладает шестидесятническое кино, хуциевское, например, где показан сам повседневный воздух эпохи. И второй тип ностальгии – по девяностым, времени драйва, возможностей, надежд, иллюзий.
Слишком много ностальгии в одном флаконе? Что ж, не повезло. Зато выдано «новое зрение» – есть что сравнивать и есть инструменты для измерения уровня вранья о прошлом.
А сорокалетние – пусть поностальгируют о какой-нибудь неведомой мне «дискотеке девяностых». По-своему, вероятно, «лихой».
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.