30 октября в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. Он вырос из неформального Дня политического заключенного в СССР в формализованное в 1991 году Верховным советом РСФСР календарное событие. 30 октября 1990-го по инициативе и усилиями «Мемориала» (организация включена Минюстом в список иноагентов) на Лубянской площади был установлен камень, привезенный с Соловецких островов. Оттуда, где располагался лагерь особого назначения (СЛОН).
Ровно три десятилетия тому назад память о репрессиях обрела монументальное воплощение. Камень недолго соседствовал, образуя бинарную конструкцию – вот идол палачей, а вот символ жертв – с памятником Дзержинскому. Снос истукана в 1991-м символизировал серьезные политические и моральные перемены. Однако три десятка лет спустя, несмотря на то, что центр площади так и остался пустым, Соловецкий камень, находящийся в зловещей тени комплекса зданий наследников НКВД-КГБ, все еще выглядит как символ сопротивления и противостояния.
Осмысление последствий сталинского периода исключено из официальной исторической политики: государство «откупилось» мемориалом на проспекте Сахарова, а люди, поминающие жертв репрессий, идут не к «Стене скорби», а по-прежнему к Соловецкому камню.
Больше того, на фоне ползучей ресталинизации массового сознания фанфарно-глянцевая память о Великой войне противопоставляется памяти о жертвах репрессий. Что, разумеется, не объединяет, а раскалывает нацию. И политизирует любую работу по изучению преступлений сталинского периода. Только политизирует ее государство, превращая тех, кто ведет такую работу в преследуемых: статус иностранного агента, который присвоен разоряемому судами «Мемориалу» — это торжество сознательно пестуемого беспамятства.
Страна разделена войной памяти, и главная разделительная линия – сегодняшнее восприятие и оценка репрессий. И – шире – любого антигосударственного инакомыслия, хотя сегодняшняя Россия в момент своего возникновения формировалась на основе как раз антисоветского консенсуса и, казалось бы, морально ничем Сталину и Брежневу не обязана.
Однако в отношении к периоду репрессий, который, понятно, сводится не только к ним, но и к другим формам подавления прав и свобод, нынешняя официальная Россия все более демонстративно выставляет себя наследницей СССР.
Кронид Любарский, человек, придумавший День политзэка, в начале 1990-х писал о том, что в новой России нет политзаключенных и вряд ли они появятся.
Я хорошо знал Кронида Аркадьевича, работал вместе с ним, это был суховатый, строгий, закаленный зонами человек с очень прямой спиной – в физическом и моральном смысле слова. И очень трезвомыслящий. Но при всей его жесткости и скептицизме тогда, четверть века назад, он, как выяснилось, недооценил способность политической и социальной ткани к регенерации.
Он поверил в то, что с появлением на Лубянке Соловецкого камня с «их» властью покончено навсегда. Кто ж мог подумать, что не зная собственной истории, силовые структуры и суды снова заговорят на языке полувековой давности, будут применять приемы и затевать провокации иных времен – эпохи борьбы с такими, как Любарский.
Еще в 1954-м будущий астрофизик Кронид Любарский возглавил студенческий бунт. Студент третьего курса мехмата МГУ с тремя товарищами написал открытое письмо в «Правду» и «Новый мир» в защиту Владимира Померанцева и его статьи «Об искренности в литературе», за которую сняли с должности главного редактора «Нового мира» Александра Твардовского. Под письмом, обсуждение которого устроил Кронид – и это в 1954-м, всего-то год прошел со смерти Сталина – стояли подписи 41 студента.
Власти были в шоке от такой дерзости, в МГУ зачастили сановники и советские селебрити, призванные пристыдить студентов, которых почему-то сразу не посадили. Советский классик Борис Полевой даже растерянно и совсем уж невпопад говорил о бунтарях, что они смотрят на мир «сквозь потные стекла коктейль-холла». Перепутал нищих ребят из общаги с мажорами — детьми элиты.
В 1973 году Любарский прибыл на свою первую отсидку в Дубровлаг и был поражен разобщенностью политзэков. Конечно, публика там была разная. Юлий Даниэль рассказывал о том, как в зоне дискутировали о Сартре и Кафке – «и не я был самым эрудированным собеседником». Но главным образом лагерь был разбит на национальные землячества или группы по «тематическому» признаку («православные» отдельно, «анархисты» отдельно и т.д.). У Кронида зародилась идея акции, которая могла бы объединить политзэков разных «конфессий». И не в одном лагере, а в нескольких, лучше – по всему Союзу. А еще лучше, если эта акция будет регулярной и станет отмечаться разно- и инакомыслящими, находящимися на свободе.
Попав «на больничку» в апреле 1974 года, Любарский встретил единомышленника, с которым в ходе прогулок занимался мозговым штурмом. Это был Алексей Мурженко, один из двух неевреев, проходивших по «самолетному» процессу 1970 года (суд над группой отказников, пытавшихся угнать самолет, чтобы обратить внимание на запрет на выезд из СССР). У Мурженко это была вторая отсидка, первый раз он сел в тюрьму еще в 1962-м за участие в подпольном студенческом марксистском кружке. Заговорщики придумали и название «профессионального праздника», и дату (30 октября – день приговора Любарскому), и форму (голодовки, отказ от работы), и обсудили некоторые технологические детали. Очень сложные, поскольку речь шла отнюдь не о распространении информации со смартфона в соцсетях из московского кафе.
Тем не менее, «лагерная соцсеть» и солидарность работали эффективно и стремительно: вскоре все политлагеря Мордовии и Пермской области знали о плодотворной дебютной идее.
К этим географическим ареалам добавился Владимир, куда, устрожив режим, в крытую тюрьму отправили Любарского. Больше того, информацию удалось передать на волю: 30 октября 1974-го акция увенчалась пресс-конференцией на квартире Андрея Сахарова с участием Сергея Ковалева (которого чуть позже, в том числе и за эту пресс-конференцию, посадили).
Спустя два года, 30 октября 1976-го, из Владимирской тюрьмы Любарский передал свое обращение на волю, которое стало «золотым хитом» самиздата.
«К друзьям на воле и за решеткой» интересно читается в контексте сегодняшнего дня. Там есть и про власть, которую «кто только не приводит в трепет» и «в ком только она не видит угрозы для себя». И про причины пестроты и многообразия мнений в среде инакомыслящих: «Многообразие – естественная реакция на тоталитаризм». И про упрек движению сопротивления в том, что у него «нет положительной программы». На что Кронид замечал: «Ясно, что начинать надо с условий, в которых выработка такой программы оказалась бы возможной». И о том, что движение сопротивления – одновременно и политическое, и моральное.
Цели движения прочитываются сегодня как возможные задачи гражданского общества: «…преодолеть присущую нашему обществу инерцию страха, накопившуюся в нем на протяжении десятилетий, воспитать новое поколение внутренне свободных людей – внутренне свободных, дабы они могли себе отвоевать свободу внешнюю… Силой слова, силой примера, явочным взятием всех прав, в которых нам отказано».
Кронид предлагал жить свободно – так, как если бы ограничений, налагаемых властью, и риска преследований с ее стороны не было. И таких людей было немало – и за решеткой, и, еще больше, на воле. Они вышли в 1989-м 30 октября на улицы Москвы и образовали живую цепочку вокруг здания КГБ со свечами в руках. Сейчас такое трудно себе представить. Тогда это был победивший символический и исторический нарратив. Через год валун с Соловецких островов был установлен на Лубянке рядом с Политехническим музеем.
В 2007 году стартовала акция «Возвращение имен» — зачитывание вслух имен репрессированных (в этом году из-за пандемии она пройдет в режиме онлайн).
Дата для сегодняшней власти, безусловно, не родная. Она использовалась 30 октября 2017 года, когда была открыта «Стена скорби» на проспекте Сахарова, которая так и не стала своей для гражданского общества, хранящего память о репрессиях. Смыслом стены было как бы подвести черту под спорами вокруг репрессий и – «простить» палачей. Но простить никак не получается, особенно когда Юрий Дмитриев получает сталинского размера приговор, «Мемориал» остается иностранным агентом, архивы открыты не до конца, а таблички «Последнего адреса» находятся под постоянной угрозой актов вандализма, вплоть до их отвинчивания по требованию домовой «общественности».
«За нашу и вашу свободу!» так и остается лозунгом гражданского общества, а не государства. Объединения на почве единого понимания свободы не происходит.
Дело ведь не в том, чтобы «обнулить» память, «простив» непрощаемое. Проблема в том, чтобы ее, эту отшибленную память, вернуть.
В этом смысл 30 октября как дня, который мог бы объединить нацию. Но пока дате приходится держать оборону в войне. Войне памяти, которая не то что не закончена, а разгорается с новой силой.
Те, для кого Соловецкий камень — главный памятник страны все еще вынуждены говорить о себе: «Je suis политзэк-1974».