Протестное лето 2019 года вновь поставило вопрос о среднем классе. Не в том смысле, существует ли он в России, сужается ли на фоне пятилетнего снижения реальных доходов населения, каковы его потребительские приоритеты. Это более или менее очевидно. Он существует. Вопрос в другом – о чем и как он думает?
Доля среднего класса была стабильной — вокруг 20 процентов населения, правда, к 2017-му, по данным Института социально-экономического анализа и прогнозирования РАНХиГС, снизилась до 15 процентов. Класс ниже среднего – самый многочисленный – вокруг 70 процентов населения все последние годы. (Низший же класс пополняется, судя по всему, за счет в том числе бывшего среднего – он вырос с 10 процентов в 2007-м до 14 в 2017-м.) Потребительские приоритеты у среднего класса вроде бы прежние, но становятся скромнее и корректируются контрсанкциями, что влияет на вес ручной клади и ее содержимое (российский «миддл» приобрел с 2014 года некоторые черты знаменитого персонажа диснеевского мультсериала «Чип и Дейл спешат на помощь» по имени Рокфор). Но мы поговорим о политических, а не о потребительских предпочтениях российского среднего класса.
При этом социологические исследования стабильно показывают, что требования политических свобод – характерная черта «молодых-образованных-обеспеченных-горожан».
Более точная возрастная характеристика – когорта 24-39 лет: люди «пожившие», несущие ответственность за себя, работу и(или) семьи. Те, что моложе, скорее, предсредний класс (пока не начали по-настоящему зарабатывать сами), пенсионеры – постсредний класс. Словом, вполне очевидное подтверждение знаменитой «гипотезы Липсета», высказанной политическим ученым Мартином Сеймуром Липсетом еще в 1959 году, согласно которой люди, достигшие определенного уровня благосостояния, начинают задумываться о «высоком» — политических свободах.
История России (впрочем, как и множества других стран) то подтверждала, то опровергала «гипотезу Липсета» (в СССР времен перестройки она почти не действовала, хотя одним из двигателей был советский средний класс — но это отдельная тема).
Обмен свободы на нефтяной экономический рост, свершившийся в начале нулевых в силу внешней конъюнктуры и окончания постсоветского транзита сам собой, сформировал специфический средний класс нулевых — росший на нефтегазовых дрожжах, требовавший хлеба и зрелищ, составивший счастье сразу нескольких рынков недвижимости в разных частях света и предъявивший спрос скорее на высокую кухню и услуги сомелье, чем на свободу, равенство, братство. А зачем они, если и так все хорошо?
То есть «гипотеза Липсета» не сработала. В том смысле, что вместо гражданина на сцену вышел потребитель.
Потребительское в среднеклассовом человеке начала XXI века переиграло гражданское. Что в целом нормально для массового человека постсоветской эпохи, к тому же пережившего непростой переход к рыночной экономике.
Социальная структура российского общества, несколько оздоровившаяся благодаря экономическому росту в первые годы нулевых, казалось бы, опровергала теории, согласно которым демократия и процветание не живут друг без друга. Высшие социальные слои активнее голосовали за «Единую Россию», чем «нижестоящие». Средний класс начала нулевых был конформистом – ему было что терять, «кроме своих цепей», да и «цепи» не казались столь уж существенным ограничением для улучшения качества жизни.
Но как только экономические и социальные показатели начали притормаживать, а структура доходов населения показала медленный, но верный крен в сторону зависимости от государства, а не от рынка и собственности, произошло великое возвращение теорий, согласно которым рост – энергичный, но исторически короткий – возможен в «экстрактивных» государствах, в частности, живущих за счет ренты. Но долгосрочную и надежную стабильность дают «инклюзивные» режимы, попросту говоря – сочетающие политическую демократию и нормальную экономическую конкуренцию без политической автократии и экономической олигархии.
Самая влиятельная книга начала 2000-х (если не считать «Капитала в XXI веке» Тома Пикетти) – «Почему одни страны богатые, а другие бедные» Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона, авторов теории «экстрактивных» и «инклюзивных» институтов – увидела свет аккурат в тот момент, когда новый российский средний класс предъявил спрос на неимитационное функционирование институтов демократии (в частности, выборов) в 2012 году.
Казалось, «коалиция за модернизацию», о которой толковали в период президентства Дмитрия Медведева в Институте современного развития, сформирована, а дух Сеймура Мартина Липсета может успокоиться.
Предположения, согласно которым на площади в 2011-2012 году вышли «бобровые шубы», не оправдались: на улицах находились все возрасты, все гендеры и все доходные группы. Но, разумеется, в центре стоял класс, который и должен находиться в середине – средний. Может быть, выделяемый не столько по доходам, самоидентификации и образу жизни, сколько по характеру спроса на работающие демократические политические институты. Что, впрочем, соответствует критерию образа жизни, прежде всего городского. Дух города, как известно из Макса Вебера, рождает свободу («Западный город как в древности, так и в России был тем местом, где совершался переход из несвободного в свободное состояние»).
Тем не менее, образование и собственность – главные признаки буржуа (по Томасу Манну, чье мнение, высказанное в «Волшебной горе» еще в 1924 году, подтверждается лучшими современными исследованиями социальных структур, например, Бранко Милановича) – могут работать как на конформизм, так и на самые ясно выраженные требования политических свобод.
Кто-то считает, что лучше сидеть тихо и адаптироваться к внешним условиям, оценивая их всякий раз как «новую нормальность» (свободы зажимаются, потребительские настроения плохие, но жить-то можно – и вообще как бы не было хуже, уж лучше так, как есть). А иные, понимая, что у системы есть потолки эффективности (авторитаризм, поддерживая стабильность полицейскими методами, порождает нестабильность, а экономика уперлась в предел эффективности рентной системы, о чем этим летом говорила Эльвира Набиуллина), требуют ухода государства из экономики и политического раскрепощения.
Эта часть среднего класса, рожденного рыночной экономикой, либо готова выйти на улицы, либо не готова, сочувственно или критически наблюдая за теми, кто идет на митинги и шествия.
Но есть и другой средний класс, рожденный отнюдь не рыночной экономикой, а как раз креном государства в сторону «безопасности» и «суверенитета», дирижизма и государственных интервенций в экономике.
Это гигантская армия чиновников. Огромная армия бюджетников. Это – просто армия. И это – силовики, спецслужбисты, следователи, прокуроры, судьи, охранники: опора и защита рентного, раздаточного, сословного государства. Сословия служащих, работающих не только впрямую на государство, но на его госкорпорации и госбанки и те частные структуры, чье существование на самом деле полностью зависит от связей с государством и чиновничеством, составляют существенную часть экономически активного населения. Может быть, еще не большую, но точно растущую. Государство хорошо кормит их, и по критерию доходов и потребительского поведения чиновники, бюджетники, силовики безусловно относятся к среднему классу.
Этот средний класс, как сказали бы экономисты, получает премию за профессию. Премию за работу на государство. Как раньше премию за образование получали выходившие на рынок труда. Сейчас, судя по всему, это не совсем так. Не говоря уже о падении значения частной собственности – второй после образования (теоретически) премиальной характеристики среднего класса. «Ночи длинных ковшей» и разнообразные процессы перераспределения собственности и свидетельства ее незащищенности в России – тому порукой.
Структура доходов населения свидетельствует о безудержной экспансии государства. 2000 год, доля доходов от предпринимательской деятельности – 15,2 процента. 2018 год, доля доходов от предпринимательской деятельности – 7,5 процента. Доходы от собственности в 2000 году невелики – 6,8 процента. Но в 2018-м они вообще микроскопические – 4,9 процента.
То есть у нормального рыночного среднего класса в России нет доходов от предпринимательской активности. Только от работы по найму.
Результат совместного исследования Московского центра Карнеги и Левада-центра в 2018 году: 42 процента опрошенных предпочитают работу по найму, 17 процентов хотели бы быть самозанятыми, 30 процентов – начать свое дело. И хотя суммарно стремление к самостоятельности велико, больше того, респонденты хотели бы, чтобы их дети были самостоятельными и независимыми владельцами своих бизнесов (45 процентов!), работа по найму кажется не просто более спокойной, но единственно возможной в условиях недружелюбной к бизнес-активности среды.
Наем не означает обязательно работу на государство. Но на кого еще работать? По самым консервативным оценкам, например, расчетам Института прикладных экономических исследований РАНХиГС, государственное присутствие в российской экономике выросло с 31,2% ВВП в 2000-м до 43,8% в 2017 году. Причем эта доля включает в себя компании с госучастием, сектор государственного управления, государственные унитарные предприятия (чье число сокращалось). А есть еще масса квазигосударственных и псевдочастных компаний и организаций.
Словом, зависящие от государства граждане составляют увеличивающуюся долю среднего класса. Их легко добровольно-принудительно собрать на контрмитинги, призванные противопоставить провластную точку зрения оппозиционной, или накормить шашлыками – чтобы не шли, куда не следует.
А во время протестных акций средний класс «по Липтону» сталкивается со средним классом, для которого единственный социальный лифт – государство: силовиками, обладателями официального мандата на насилие и правоприменение.
Получается столкновение двух средних классов внутри одной социальной страты. И разделяет их только одно: разные представления о том, что должно быть источником дохода – государство или частный сектор, сословно-раздаточная система или свободно-конкурентная. Ну, и такая мелочь, как разное видение устройства страны и желаемого будущего.