Ровно три десятилетия тому назад страна на две недели приникла к радиоточкам и транзисторам — шок от I Съезда народных депутатов был не меньшим, чем от появления весной 1985 года человека с пятном на лысине, говорящего не по бумажке и отклоняющегося от партитуры советского партийного диалекта.
Простые советские обыватели становились настоящими советскими гражданами, когда даже покидая свои квартиры, невзирая на различия в политических взглядах, не находили в себе сил расстаться с праздником демократии — по улицам бессистемно бродили люди с транзисторами на шеях.
Саундтрек демократии — свист, гул, выкрики, одергивания, острые вопросы, округлые ответы, голос академика Сахарова, увещевания Горбачева — в стране Сталина-Ленина, где еще четыре года назад выносили ногами вперед очередного кремлевского старца, был чем-то ошеломляющим. Система окончательно лишилась спасительной звукоизоляции, и сталинско-брежневский гимн, которым открылся и закрылся Съезд, уже не мог сыграть роль «пожарной» сигнализации. Тем более, что нашелся человек, который под него не встал — Андрей Дмитриевич Сахаров.
Двумя месяцами раньше прошли выборы депутатов, и несмотря на то, что среди них было много кандидатов власти, «красная сотня» провалилась. Например, Ленинград не выбрал ни одного партийного начальника. Эти выборы дали старт множеству других, и от «транзисторной», пассивной, демократии страна перешла к активной фазе — это было совершенно новое чувство, сочетавшее в себе изумление, эйфорию и ощущение силы: лично от тебя что-то зависит.
За прошедшие 30 лет произошло даже не демографическое, а политическое старение нации: недавний опрос ВЦИОМ показал, что 43% респондентов впервые услышали о таком событии, как I Съезд народных депутатов, от социолога-интервьюера. Трансмиссия исторической памяти о демократии закончилась для 56% респондентов в возрасте 25-34 лет. В школах и университетах их учат чему угодно, только не подлинной политической истории собственной отчизны. Это нешуточные вещи: если из исторической памяти не по капле, а литрами выводится тот поразительный коктейль ощущений и впечатлений от народовластия, убедить нацию в том, что демократия — это не только приятно, но и полезно в прагматическом смысле, очень трудно. Да и убеждать пока некому, хотя граждане — и об этом пойдет речь позже — начинают входить во вкус и «низовой», и выборной демократии. Даже не зная, что, потеряв страх и выходя защищать свои дворы и скверы, они и «занимаются» демократическими очистительными процедурами.
Съезд, начавшийся 25 мая 1989-го и продлившийся до 9 июня, показал, насколько дальше ушло общество в развитии от своего политического руководства. И началось все сразу — с 10 часов утра первого дня: посыпался план, который отрабатывали на Пленуме ЦК КПСС 22 мая. Записи помощников Михаила Горбачева показывают, до какой степени участники Пленума, предшествовавшего Съезду, боялись потери партией власти, а сам генеральный секретарь играл в тончайшую игру. За день до партийного совещания, 21 мая, в Москве прошел многотысячный митинг в Лужниках. Иван Полозков, тогда первый секретарь Краснодарского крайкома, а впоследствии лидер Компартии РСФСР, высказался на Пленуме по поводу массовой акции так: «Вчера я видел, как на митинге в Лужниках небритые молодцы предлагали свой план проведения Съезда. Что, от них будем принимать кандидатуры, им доверим свой народ — этим подонкам?! От этих юнцов будем получать рекомендации?»
Понимая, что после выборов депутатов Съезда партия утрачивает власть, Горбачев решил постепенно ее «департизировать» — передавать Советам. Это было и следование логике процессов, происходящих в раскрепощаемом обществе, и способ сохранения власти.
Собственно, главным вопросом Пленума ЦК — политтехнологическим, хотя и слова-то такого не было тогда — стала проблема выбора Съездом Горбачева в качестве председателя Верховного Совета СССР и совмещения этой должности с постом генерального секретаря. Охранительное крыло партии видело в этом спасение – за два года до путча они еще связывали с Михаилом Сергеевичем надежды на, как тогда говорили, «поправение» власти (все демократическое называлось «левым»). Лозунг «Вся власть Советам» отвечал и духу времени, и пониманию ловушек в политической ситуации самим Горбачевым. Потом, меньше, чем год спустя, чтобы сохранить утекавшую и становившуюся по факту беспартийной власть, пришлось учреждать пост президента СССР, а затем и отменять 6 статью Конституции «о руководящей и направляющей силе, ядре политической системы».
По сценарию, все должно было пойти гладко, в режиме партийных съездов. Но, как записал в своем дневнике помощник Горбачева Анатолий Черняев, когда генсек входил зал, никто не вставал и не аплодировал. Это был не столько кризис власти, сколько кризис стиля – об этом потом сам Горбачев скажет на послесъездовском заседании Политбюро. Те самые, по Андрею Синявскому, стилистические разногласия с советской властью дали о себе знать именно в мае 1989-го.
О первом дне сам Горбачев вспоминал так: «Первое незапланированное выступление: на трибуне врач из Риги, и зал встает, чтобы почтить память погибших в Тбилиси (жертв силового разгона митинга 9 апреля 1989 года. – А.К.). Эмоциональная сцена сразу переводит политическое время в новое измерение. Теперь все уже отдают себе отчет, что наш государственный корабль, долгие годы пришвартованный к одному причалу, тронулся в неизведанное плавание».
Главной фигурой Съезда стал Андрей Сахаров. Он, с одной стороны, поддерживал Горбачева, с другой стороны, выражал опасения в связи с чрезмерным сосредоточением власти — и партийной, и советской — в одних руках. Андрей Дмитриевич требовал передачи власти Советам, а Михаил Сергеевич досадовал — так ведь об этом и речь, этого и я хочу. Консервативная часть депутатов захлопывала Сахарова, не давала ему говорить. Сутулая фигура рассеянного академика стала с тех пор символом российской демократии — такой, какой ее хотело видеть общество. И в этом смысле Сахаров стал не только безусловным моральным авторитетом, но еще и иконой стиля.
Один из лидеров созданной тогда же демократической Межрегиональной депутатской группы (первой легальной оппозиции) 54-летний ректор Историко-архивного института Юрий Афанасьев назвал с трибуны охранительную часть Съезда «агрессивно-послушным большинством». И эта фраза стала, как сказали бы сегодня, мемом. Только мемом на все времена.
19 июня члены Политбюро разбирали полеты и истерили, во всем обвиняя средства массовой информации. СМИ «во многих случаях защищают интересы экстремистских сил», говорил Егор Лигачев (характерно, что в то время в устах партийных охранителей понятия «неформалы» и «экстремистские силы» стали употребляться в том же значении, что и сегодня в России слово «популисты»). Надо «брать средства массовой информации в руки», волновался министр обороны Дмитрий Язов. Они совершенно не понимали, что страна слышала абсолютно все в режиме реального времени.
Власть, ее разногласия с обществом, позиции демократов, позиции консерваторов — все предстало в чем мать родила.
Политбюро превратилось в группу голых королей. Сам Съезд и последующие партийные заседания, перемены постов и структур напоминали попытки управлять потоками воды после прорыва дамбы.
В феврале 1989 года были выведены войска из Афганистана. На самом Съезде самые отчаянные и хамские дискуссии развернулись вокруг заявления Сахарова о том, что ввод войск в 1979-м был преступлением. На одном из съездовских заседаний Эндель Липпмаа, директор Института химической и биологической физики АН Эстонской ССР, от имени трех прибалтийских делегаций поставил вопрос о создании комиссии по оценке пакта Молотова-Риббентропа. Горбачев согласился с этим, хотя и сказал, что подлинники секретных протоколов не найдены. И это при том, что подлинники хранились в «закрытом пакете» № 34 в VI секторе общего отдела ЦК КПСС. И этот пакет вскрывался еще 10 июля 1987 года заведующим общим отделом ЦК Валерием Болдиным. Тогда же из последних сил придерживалось раскрытие правды о Катынской трагедии.
На политические подмостки врывалась история — она пахла землей расстрельных рвов и архивной пылью. Из шкафов истории с грохотом стали сыпаться скелеты — доклад созданной Съездом комиссии, которую возглавлял Александр Яковлев, выбил еще одну опору из партийной и советской власти.
15 августа 1989 года на страницах «Правды» Яковлев признал существование секретных протоколов. Это означало, что Советская власть на территории прибалтийских республик нелегитимна. Спустя три месяца после I Съезда, 23 августа, в день 50-летия подписания пакта и протоколов, гигантская 600-километровая цепь из живых людей соединила столицы Эстонии, Латвии и Литвы. Эту невероятную, невиданную никогда и нигде больше акцию назвали «Балтийский путь». Но в буквальном переводе она звучала иначе — «Балтийская цепь». По словам Андрея Грачева, пресс-секретаря последнего лидера СССР (а затем его биографа), ««Балтийская цепь» захлестнулась на шее Горбачева».
На II Съезде в декабре 1989-го, который был омрачен смертью Сахарова, было принято два постановления по скелетам в шкафу: одно осуждало советско-германский договор 1939 года, другое — ввод войск в Афганистан в 1979-м. III Съезд в марте 1990-го уже ставил КПСС в ряд других политических партий – монополия отменялась. А сам Горбачев, сохраняя партийную власть, перебрасывал ее еще дальше на беспартийный фланг — был избран Съездом президентом СССР.
С тех пор демократия, в том числе процедурная, закрепилась на советском, а затем отчасти постсоветском пространстве. Приключения демократии в России уже в 1990-е годы оказались «необычайными», отчего отношение к ней широких масс и уж тем более руководящей элиты резко изменилось. Реальной оппозиции на манер Межрегиональной депутатской группы в нынешних парламентах, разумеется, нет. А вот сетевые структуры, похожие на «неформальные движения» или многочисленные многочисленные клубы конца 1980-х, уже существуют. Не замечать их уже невозможно. Власти разных уровней сами порождают конфликты с гражданским обществом, как в Архангельской области или Екатеринбурге, и из мусора свалок и строительной пыли, из такого вот «сора» растет низовая демократия, так называемая «демократия корней травы». Остановить рост этой травы не удалось и Горбачеву, притом, что он же и посеял семена.
Уроки его правления сегодня могли бы быть расшифрованы обществом и государством сильно по-разному.
Если бы об этом опыте еще и помнили и считали его поучительным.