В России нельзя делать две вещи — оказываться в больнице и умирать.
Самая скверная комбинация — «после долгой и продолжительной», и при этом в больнице. И самому сильно нехорошо и одиноко, и родные и близкие напрягаются морально, физически и финансово. Болеть и умирать — дорого.
Президент дал поручение правительству упорядочить рынок ритуальных услуг. Среди прочего речь идет об организации бесплатных услуг по погребению в рамках гарантированного перечня по принципу «одного окна» с использованием номера пенсионного страхования.
Это очень правильно, правда, превратить этот рынок по всей стране в доступный и малобюджетный едва ли получится. Там, где покупатель в любом случае готов оплатить услугу, основные его деньги будут уходить в «соплатежи» с государством, причем в большей степени неформальные. Но и формальные, через это самое «одно окно», которое уже действует в Москве, запредельно высоки.
Недавно в ближнем Подмосковье на сельском, а теперь, в связи с расширением Москвы, не пойми какого статуса, кладбище хоронили родственницу. Официально договорились с вышестоящей конторой, оплатили услуги гробокопателей в непростых условиях холодной весны. И вы думаете, что мастера лопаты прибыли на место работ? Нет, конечно. Проблема была решена с помощью местного забулдыги за наличный расчет. Все остальное — силами немногочисленных кряхтящих немолодых мужчин с грыжами в позвоночнике в режиме «сделай сам».
«А могильщики в «Гамлете»?!» — вопрошал Лев Евгеньевич Хоботов в известной пьесе Леонида Зорина. «Ремесленники!» — парировала его бывшая супруга Маргарита Павловна. У нас, вне шекспировского времени и пространства, они те еще ремесленники. Но уж лучше с ними, чем без них…
Формальный платеж достигает иной раз таких размеров, что для обычных представителей среднего класса он оказывается запретительно высоким. Еще одни похороны: моя родственница, потерявшая пожилую маму, отказывается платить агенту за услуги грузчиков, или как они там называются в подобных обстоятельствах, потому что цена их мышц ее возмущает. И я ее понимаю — других эмоций прейскурант не вызывает. И, как припев в песне, повторяется картина: в дело вступают немногочисленные кряхтящие немолодые мужчины с грыжами в позвоночнике в режиме «сделай сам». Потом обмениваются впечатлениями, что где хрустнуло. Это сильно отвлекает от человеческого горя.
Это, кстати, еще один метафизический и экзистенциальный вывод: в России, вопреки известной мудрости, нельзя жить долго.
Некому приходить на похороны с учетом показателей смертности, коэффициента дожития и среднего возраста ухода окружающего населения в мир иной. Мало платежеспособных потомков. И дай Бог наскрести на крайний случай четырех немолодых кряхтящих мужчин с грыжами в позвоночнике. Одним из которых нередко оказывается водитель «перевозки». Если, конечно, у него легкий характер и доброе сердце.
Кстати, теперь все чаще в цепочке платежей сидит Русская православная церковь. Что удлиняет путь кряхтящих немолодых мужчин и заставляет родных и близких еще аккуратнее считать «гробовые» (как правило, целевых накоплений самих умерших хватает максимум на одно действие в цепочке). Но здесь тоже все как на заводском конвейере: батюшки, поминутно заглядывая в бумажку, чтобы не перепутать имена преставившихся, научились отпевать двух покойников сразу, оптом, чтоб, как говорилось уже в постсоветском анекдоте, «два раза не вставать»…
Можно придумать самый замечательный закон о похоронном деле (что тоже предусмотрено поручениями президента), но родные и близкие покойного имеют дело не с роботами, а с людьми по ту сторону окошечка. И это неизменно превращается в путешествие во времени в советскую сферу обслуживания.
Именно к отрасли ритуальных услуг, как ни к какой другой, применимы слова: «Вас много — я одна». Их там, за пределами земной жизни, больше, чем нас. А она — одна. И всем надо «лечь».
И редко где теперь встретишь такое загробно-ледяное равнодушие, как среди работников ритуальных служб. Поневоле бросишься к какому-нибудь цинично-развеселому мастеровому Коле или Пете с сапогами в глине и пролетарской хитринкой в глазах — чтобы лично решил вопрос, все сделал по-людски за «соплатеж», а ведь еще потом памятник ставить, когда земля-то осядет. Такой Коля или Петя хотя бы с тобой по-человечески разговаривает, потому что здесь ты попадаешь не в контору, а на настоящий рынок — неформальный. Потом, впрочем, серчаешь на свой заискивающий тон, однако что делать — тебе же нужна услуга, и не халтурная.
Однажды мне понадобилось, поскольку я остался самым старшим мужчиной в семейном клане, обрести права на бабушкину нишу в колумбарии одного из известных на всю страну старейших московских кладбищ. А надо сказать, что моя еврейская бабушка всегда поддерживала идеальный порядок во всем, в том числе в документах. У меня на руках была папка размером с том уголовного дела, заведенного на коррупционера — вся жизнь на ладони с генеалогическим древом. Особенно я гордился квитанцией размером с ладонь новорожденного об уплате бабушкой и дедушкой госпошлины при заключении законного брака в 1920 году. И шел на кладбище, как на праздник добра и справедливости. Не тут-то было.
Я, конечно, доказывал каменному лицу в окошке, что всего лишь хочу заплатить смиренному кладбищу полагающиеся ему деньги за хранение бабушкиного праха, что совершенно не собираюсь, как в известном советском анекдоте, «ложиться завтра» в обход существующих правил и именно в эту нишу, а не в какую-нибудь другую. Но лицо не могло поверить в то, что в конце XIX века люди могли родиться с одним именем-отчеством, а потом жить с советским паспортом с другим. Ну, например, родился человек как Давид Зальманович, а в совпаспорте значился как Давид Соломонович, а Либа Гершеновна вдруг превратилась в Любовь Герасимовну и под таким именем оказалась в нише. Ну просто Троцкий-Бронштейн какой-то! Подозрительно…
Лекция по российской и советской истории, обращенная в окошечко, закончилась в вышестоящей организации, где я себя чувствовал тварью дрожащей на госэкзамене то ли по спиритизму, то ли по научному коммунизму. И был с усталым вздохом отпущен с миром, промучился недели две, не меньше, в томительном ожидании решения, каковое получил по почте — положительное. И уже тогда смог со спокойным сердцем оплатить вечный покой собственной бабушки.
Надо сказать, что ту же самую процедуру мне хорошо бы проделать с бабушкой и дедушкой по другой линии, на другом одном из старейших и известнейших московских кладбищ. Но пока я не нашел в себе моральных сил на новую битву с человеком в окошке и очередную лекцию по истории революции, Гражданской войны и т.д. Хотя у меня даже есть два экземпляра «Вечерней Москвы» полувековой давности с сообщением о кончине дедушки по этой самой другой линии.
А вы говорите — похоронное дело. Тут, бери выше, целый краткий курс истории ВКП(б) и КПСС.
В общем, дело не в том, «одно окно» в сфере услуг или их несколько. А в том, кто именно сидит в этом окне, каковы его личные представления о мире, жизни и смерти, любви и справедливости, а также познания в области истории и географии. И с какой ноги он сегодня встал с утра, прежде чем оказаться по ту сторону «одного окна».
Могут исчезнуть любые социальные типы. Останутся три категории несменяемых стражей времени: старушки у подъездов, каменные лица в окошечках и Коля (Петя, Витя — нужное подчеркнуть) в кирзачах в земле, с широкой шершавой ладонью и с ленинским прищуром, автоматически оценивающим твое текущее материальное положение и психосоматическое состояние, то есть готовность осуществить «соплатеж». Пусть и мимо «одного окна» (хотя и с ним поделятся — сомнений нет, оно сидит в цене!), лишь бы близкий человек мог «лечь» как положено и памятник ему не перекосился через неделю. Тогда и за свое собственное, так сказать, будущее можно быть спокойным.
Иначе, без Коли и Пети, в потусторонний мир придется попадать через «одно» узкое «окно». И внуку еще придется доказывать, что ты — это ты. Ибо есть суд посуровее Страшного — ритуальная бюрократия.