Мы далеко не первые, кто живет в России с парадоксальным предчувствием будущего. Вроде и абсолютно ясно, что как сейчас долго продолжаться не может; и совершенно не ясно, как и что вообще может измениться.
Неопределенность, которая грозится стать постоянной. Стабильность, скрепленная повсеместной хрупкостью.
Она была хорошо знакома советским инженерам периода застоя и интеллектуалам последних десятилетий Российской империи. В год столетия русской революции это как-то особенно символично.
В России любят, чтобы было нормально. Отсюда обязательная часть любого уличного диспута — вопрос: «ты нормальный вообще?» А «нормальные» страны, напротив, недолюбливают — «чай, не Голландия какая-нибудь». Не желая задеть чувств верующих в особый путь и исключительную миссию, замечу, что под «нормальностью» страны имею в виду всего лишь способность на долговременное существование в нынешней внешней и внутренней конфигурации.
Нормальность — это синоним устойчивости.
В самом деле, мы ведь считаем Голландию «нормальной» не потому, что в ней легализованы легкие наркотики и однополые браки, а потому что она десятилетиями не знает никаких грандиозных потрясений. США — не потому что они светоч демократии или последняя мировая империя, а потому что благополучно справляются с тем и другим. Даже Китаю доверяем в этом качестве, потому что в рамках однопартийной диктатуры он нашел способ воспроизводить себя вот уже почти полвека. Да так, что не стыдно на люди показаться.
Согласно распространенной (причем не только в провластных кругах) точке зрения, с Россией уже все в порядке. В том смысле, что все институты, необходимые для дальнейшего функционирования страны, в наличии. Демократическая конституция, разделение властей, парламент и даже правительство думского большинства.
Нужно лишь дождаться команды «старт», отменить десяток-другой самых одиозных законов, расформировать пару-тройку силовых ведомств — и все чудесным образом заработает. Причем заработает потому, что президент выступает в этой модели в роли мудрого покровителя, под сенью которого она обретает управленческий опыт, крепнет, наращивает мышцу с тем, чтобы в будущем не скатиться к полуфеодальной вольнице начала 90-х.
Проблема в том, что сами общественные институты аплодировали своему превращению в «глубоко спящие», если не мертвые.
Никакого принципиального усовершенствования структура российской власти не претерпела не только по содержанию, но даже и по форме. Ответственность правительства перед парламентом не закреплена ни в одном законодательном акте. Так с чего вдруг вся эта бюрократическая машина должна стать драйвером новой демократизации?
Куда легче представить, как один сверхпрезидент рано или поздно сменит предыдущего. Как случилось на постсоветском пространстве сначала в Азербайджане, потом в Туркмении, а совсем недавно — в Узбекистане. Ну а дальше все зависит от политических навыков «преемника», на которого будет работать вся система власти, за два десятилетия заточенная именно под персоналистское правление. Строго говоря, это тоже нормальность: система себя воспроизводит, чего же боле?
Альтернативного варианта годами требует либеральная оппозиция: реконструировать политическую систему по европейскому образцу и заодно вернуться к полноценному международному сотрудничеству. Предполагается, что та же мысль сидит в подкорке у западнической части нынешнего истеблишмента. Да и вообще, по большому счету, выбор скудный: либо присоединение к западному миру, либо железный занавес и историческое забвение.
Понятная абстрактно, эта идея сразу же наталкивается на множество практических ограничений. Как нужно поступить с крупной собственностью? Оставить нынешним, провластным олигархам и обречь себя на денежную фронду? Запустить новый круг передела — и повторить «дело ЮКОСа» в демократическом варианте? Как быть с Крымом? Куда девать миллионы сограждан, которые на вполне демократических выборах охотно проголосуют за отказ от демократии?
Конечно, перечисление побочных эффектов не менее банально, чем сам рецепт. Но все они возникли не на пустом месте и не только в результате последних двадцати лет внутренней российской политики.
Мы далеко не первая страна, находящаяся на периферии развитого мира и испытывающая сложности с интеграцией в него.
И это следствие особенностей самого этого мира. Запад на сегодняшний день — это в значительной мере «вещь в себе и для себя». Даже если попытаться уподобиться ему, это вовсе не гарантирует западного качества жизни. И это, пожалуй, главное разочарование периода после холодной войны.
Советский тоталитаризм был не просто пугающим антиподом, который придавал Западу особую привлекательность на контрасте. В то же время он служил дополнительным регулятором массовой миграции и избавлял евроатлантический блок от необходимости заниматься обустройством сразу всей планеты. А эта задача, как выяснилось, не из простых.
Оказалось, что пройти путь, который в Европе и Америке занял столетия, в режиме ускоренной перемотки почти ни у кого не получается. Пленку просто зажевывает.
Причем кризис двусторонний: периферия недовольна «метрополией», но «метрополия», в свою очередь, — периферией. О последнем свидетельствуют сразу два перекликающихся тренда: рост крайне правых партий как низовая реакция на попытку «соседей» найти свое место в мире и резкая антироссийская и, например, антитурецкая риторика западного истеблишмента как ответ на аналогичные попытки периферийных элит.
Этот системный кризис делает попытку простого приобщения к западной «ойкумене» заведомо обреченной на провал. Потому что сама «ойкумена» в раздрае, и нужны решения остроумнее.
Но даже если нынешняя Россия вызывает у кого-то симпатию как бунтарь против всемирного мейнстрима, она уж точно не выглядит образцом для подражания при его преобразовании. Из надоевшего «сегодня» с политкорректностью и двойными стандартами она зовет в еще менее симпатичное «вчера» с переделом сфер влияния и всевластием государства. Но людям-то хочется строить планы на завтра.
Российская власть пытается застолбить за собой место в клубе мировых лидеров, хотя вместо этого могла бы говорить напрямую с миром.
Вместо того, чтобы разоблачать западную политику, она должна показать пример другой. Россия станет нормальной, когда начнет делать что-то «ненормальное», то есть нечто не укладывающееся в привычный набор унылых ожиданий от современной политики. А для этого следовало бы отказаться от культивирования своеобразия и поощрения ограничений в пользу создания возможностей и свободного поиска.
Правда, тут же возникает вопрос о конкретных формах воплощения этих идей. Пресловутая бунтарская слава России объясняется претензией на роль защитницы европейских ценностей от самой современной Европы как некого гигантского, всепоглощающего, наднационального Левиафана. А сохраняющийся при этом страх — тем, что она сама упорно отказывается адаптировать европейские практики и институты, то есть остается таким же Левиафаном, но на свой лад.
Но если не получается адаптировать и, как в анекдоте, сколько ни собирай автомобиль, с конвейера все равно сходит танк Т-34, то, быть может, стоит попытаться импортировать недостающие детали. К примеру, в Сингапуре до середины 90-ых высшая апелляционная инстанция располагалась в Лондоне — какой суд может быть более независим чем тот, где заседают иностранные граждане.
Понятно, что истые патриоты и радетели национального суверенитета будут говорить о распродаже страны. Мемы о переносе столицы на «лондонщину» тоже ожидаемы. Для всех же остальных очевидно, что количество подобных заимствований действительно ограничено хотя бы в силу того, что большинство органов власти имеют слишком строгую территориальную привязку. Но так же ясно и то, что с развитием интернета такие возможности будут расти.
Опять же, хорошо понятно, что эта идея требует дополнительного осмысления, чтобы заимствованный институт сам не был инструментом в руках политических сил, мыслящих старыми категориями. Но даже обсуждение таких вариантов стало бы отличным импульсом общественной дискуссии.
Главное, что это может дать пример обогащающего взаимообмена, который может быть полезен и самим развитым странам, упершимся в то, что интеграция обернулась простым наращиванием новой бюрократии. А вместе с тем снова сделать Россию страшно интересной, а не просто страшной. Но для этого, прежде всего, нужно, чтобы страх перед миром перестал быть доминантой нашей политики.