Помните эту историю? Младший брат звонит старшему в другой город: «У нас неприятности: твой любимый кот подох». «Какой ты бестактный! — говорит старший брат. — Разве так сообщают о печальных известиях? Ты должен был начать издалека. Сказать: кот залез на крышу. Слезть не смог. Сорвался, упал. Его отвезли к ветеринару. Сделали операцию. Он сейчас в реанимации. Состояние тяжелое...Так бы я привык к мысли, что кот скоро умрет». «Понял, — отвечает младший брат. — Так вот. У нас неприятности: мама залезла на крышу...»
На самом деле неприятные вещи лучше говорить быстро и прямо. Без экивоков и обиняков.
В последние недели появилось несколько статей, посвященных проблеме «Россия после Путина». Очевидно, свою роль тут сыграли новогодние праздники: под елкой хочется помечтать о будущем.
Я сам — крупнейший фантазер и мечтатель. Но, как известно, можно фантазировать о яблоне с золотыми яблоками, но нельзя — о грушах на вербе. Мне кажется, что все эти мечтания, мягко выражаясь, неточны и демонстрируют некоторое непонимание ситуации. И вот почему.
Дело даже не в том, что Путин создал весьма крепкую и жизнеспособную структуру управления, которая позволит ему баллотироваться и победить на выборах 2018 года, несмотря на любые экономические и политические кризисы. Просто я сильно сомневаюсь, что после Путина настанет какая-то другая, «послепутинская», «непутинская», «неавторитарная» Россия.
Невозможность «непутинской» России явствует из текстов на эту тему, которые я прочитал. Речь — о текстах господ Каспарова, Ашуркова, Орловой, Вишневского и Кашина. В первых четырех говорится о более или менее жестких мерах по люстрации и санации. Особенно мне понравился тезис госпожи Орловой о люстрации по возрастному принципу: никто старше 1980 года рождения не должен быть допущен во власть!
Интересно, что госпожа Орлова признается: сначала хотелось ограничить 1985 годом, и лишь страх, что 30-летних не хватит, чтоб занять все руководящие должности, заставил ее отступить еще на пять лет вглубь совка.
Педократия, замечу, еще опаснее, чем геронтократия, и вот почему: старики иногда вспоминают, что были молодыми, а молодые совершенно не могут себе представить, что станут стариками.
В тексте Кашина говорится, что критики Путина — сами чистые путинцы. Оно, может быть, так и есть, но вместо авторитарных мер, предлагаемых «постпутинскими путинистами», автор предлагает некий ну очень отвлеченный идеал: не надо бояться демократии, не надо бояться народа. Верно, не надо. Много чего не надо делать. А вот что надо-то? Что необходимо в первую очередь? Молчание.
Суммируем вышесказанное. Наиболее популярный способ достижения демократического идеала — это «клин клином». То, что выбивающий клин должен быть мощнее выбиваемого, либо молча подразумевается, либо игнорируется. Думаю, что сторонники люстраций-санаций основывают свои проекты на двух примерах: оккупированная союзниками Германия и Чехословакия, небольшая страна, где дух сопротивления советскому доминированию был очень силен, едва ли не всенароден. Кажется, ясно, что для России оба примера ну совсем не подходят.
Вот тут я оказался между Сциллой моих собственных этических и политических пристрастий и Харибдой реалистического анализа. Мне было бы крайне неприятно, если бы мой читатель вдруг решил, что я защищаю авторитарный режим. Уверяю, что ни капельки, и даже наоборот. Я просто не хочу потакать читателю в его страхах. Не хочу долго рассказывать, как мама полезла на крышу, упала, и вот ее лечат, состояние тяжелое, но надежда есть... Нет! Старушка уже скончалась.
Итак,
дело не в том, что Путин создал сильную и эффективную структуру управления страной. Дело в секрете ее силы и эффективности.
А секрет в том, что она глубоко народна, что она коренится в национальном сознании — и настолько крепко, что даже самые закоренелые ненавистники авторитарного режима стремятся устанавливать демократические порядки жесткими авторитарными же мерами.
Отчего так? Попробуем разобраться.
В 1991 году мне вместе с ныне покойным политологом Вадимом Цымбурским было дано почетное задание написать статью, открывающую первый номер нового журнала «Полис» («Политические исследования»). Наша статья называлась «Генотип европейской цивилизации».
Анализируя весьма старые тексты, в том числе и переписку ахейских царей с хеттскими, мы выяснили замечательную вещь. И без нас было известно, что европейский цивилизационный тип основан на сочетании двух принципов — рыцарства и буржуазности. Однако было принято считать, что рыцарство с его культом личной чести унаследовано от Средних веков, а буржуазность с ее культом добросовестного труда — это и есть знаменитая «протестантская этика».
Но на самом деле европейский цивилизационный код имеет более глубокие корни. Они уходят в античную Грецию, где труд рассматривался как богоугодное дело во искупление проступка Прометея (Гесиод, «Труды и дни») и где зародилась аристократическая идея честного состязания (олимпийская традиция). Добросовестный труд ради личного процветания и честное состязание ради самоутверждения — вот этическая норма европейской цивилизации. «Working hard» и «Fair play». Трудись и состязайся, и Бог тебе поможет.
Состязательность — главная черта европейской политической культуры. Князь и дружина, король и парламент, церковь и государство.
До сих пор историки спорят, кто окончательно победил в Каноссе — император Генрих или папа Григорий? Никто. Победил принцип равновесия и конкуренции.
К сожалению, мой дорогой соавтор Вадим Цымбурский очень скоро перестал интересоваться этим вопросом, превратившись из фанатичного либерала и западника в столь же ярого консерватора и почвенника, и весь свой талант и эрудицию бросил на доказательство пустых, на мой взгляд, политических теорем об уникальности и «центральности» русской цивилизации.
Цивилизационный код России требует уточнения и формулирования.
С одной стороны, Россия исторически и культурно принадлежит Европе. С другой стороны, примитивный авторитаризм власти, бесправие и религиозная непросвещенность народа не позволили развиться европейской этической и далее политической норме.
Федор Степун отмечал, что за 400 лет территория России увеличилась в 36 раз, и это не могло не сказаться на характере русского «делания и творчества»: «Труд, положенный русским народом на создание державы Российской был, конечно, громаден, и все же он никогда не был тем, что под словом «труд» понимает трудолюбивая Европа, что под ним ныне понимаем уже и мы: он не был упорною, медленною работой». Но при этом русскому человеку была свойственна истовая вера в Бога — точнее, в Божью милость несмотря ни на что.
Традиционная этическая норма России — ничего не делай, и Бог тебя спасет. Не поможет, а именно спасет.
Но спасет не в христианском смысле (очистит от греха и дарует жизнь вечную), а, скорее, в смысле бытовом, а то и фольклорном — подгонит к тебе волшебную щуку, превратит лягушку в царевну. Нефть вдруг чудом снова вырастет в цене, и все будет хорошо. Хотя и христианская нотка тут звучит: спасаться будем не добродетелями, а страданиями (Лук., 16. 19–31; притча о нищем Лазаре).
Российский этический и политический код — это вера в чужое могущество как залог собственного чудом дарованного благополучия. В могущество Бога, царя, партии, президента, мировой нефтяной конъюнктуры и прочих громадностей, к которым простой человек (общенародное «а вот лично я») не имеет никакого отношения.
Отсутствие личных достижений уравновешивается отсутствием личной вины, поскольку оба этих момента (достижения плюс вина) заключены в идее личной ответственности.
Степан Пелагеюшкин из повести Льва Толстого «Фальшивый купон» искренне не понимает своей ответственности за убийство конокрада: «Неправда, все били, мир порешил убить. А я только прикончил. Что же понапрасну мучить».
Похожим образом ищут и находят оправдание и жуткие палачи, и благопристойные конформисты советского образца. В этом контексте говорить о том, что «весь российский народ должен разделить ответственность за поступки авторитарного режима», бессмысленно. И не только по существу, на что справедливо указывает господин Кашин (вот если бы всем раздали по $100 за ЮКОС или по земельному участку, тогда другое дело), но и метафизически. О какой личной ответственности может идти речь там, где нет ценности личного участия?
История — вещь очень длинная. Цивилизационный код формируется веками.
В самом конце XII века князь Андрей Боголюбский заложил основы русского самодержавия — не монархии, а именно бесконтрольной личной власти. В самом начале XIII века английские бароны существенно ограничили власть короля. Разумеется, в Европе время от времени возникал самый дикий абсолютизм, королевская тирания или иная диктатура, но ненадолго, потому что всякий раз сохранялся парламент и более или менее независимая церковь.
В Европе в XII веке в борьбе за инвеституру (то есть за право императора назначать епископов) ни светская власть, ни церковь не одержали полной и окончательной победы: восторжествовал компромисс. Вот самый главный итог всех европейских стычек.
В России же внутренние войны шли до полной победы. Власть только и знала, что укреплялась. Орда, опричнина, самодержавие Романовых, диктатура КПСС.
Мне кажется, что 1990-е в народном сознании стали «лихими» не только из-за резкого обнищания людей и не только из-за социальной пропасти, куда обрушилась масса прежде благополучного народа. В конце концов в 1920-х была Гражданская война, в 1930-х — раскулачивание и массовые репрессии, но что-то мы не слышали о «лихих двадцатых» и «лихих тридцатых». В чем дело? Мне думается, дело в том, что с 1985 по 1999 год включительно в России не было царя. Точнее, цари были, но ненастоящие. Веселые, доступные, простые и скорее добрые, чем злые.
В 2000-м году Россия вздохнула с облегчением. Культ Путина создавал не он сам и не его пропагандисты. Возвеличивать и восхвалять бросилась вся журналистика, причем совершенно искренне и бесплатно.
Даже те, кто его тогда критиковал и осуждал, не могли получаса прожить, чтобы не поругать нового сурового и жесткого президента. Тем самым подчеркивая его силу и постоянство.
Самодержавие — не прыщ на теле России, а сама Россия.
Но даже если этот тезис кажется слишком размашистым, вот реальность: 800-летнюю традицию «отеческого правления» не смогли поломать 15 горбачевско-ельцинских лет. Сомневаюсь, что это можно сделать в ходе воображаемых люстраций-санаций.
Потому что нет путинской и непутинской России. Есть Россия и не-Россия.
Возможна ли Россия после России? Не уверен.