Я люблю Пастернака. Но одно его стихотворение всегда вызывало у меня особые вопросы. Называется «На ранних поездах». Вот знаменитые строки оттуда:
«Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
В них не было следов холопства,
Которые кладет нужда,
И новости, и неудобства
Они несли как господа».
Я читал, перечитывал и старался «превозмочь обожание» поклонников поэта. Бог с ней, – думал я, – с нарочито сдвинутой образностью. С пресловутой, как говорят клинические психологи, «разноплановостью»: ведь «бабы, учащиеся, слесаря» – могут быть одновременно «слобожанами» – да, скорее всего, и являются ими: ведь здесь описан пригородный поезд. «Слесаря и слобожане!» – хмыкал я в уме. – Все равно что «русские и крестьяне». Или даже «блондины и доценты», смешно. Но, повторяю, не так это важно.
Мы Пастернака ценим не за это. То есть как раз именно за это – за свечу, которая горела на столе, но тени скрещенных ног при этом ложились на озаренный потолок – как же низко стоял этот стол или как же высоко стояла кровать? Помню, как в каком-то ФБ-чате читатели и почитатели рисовали схемы… но неважно! Поэзия не всякий раз подвластна оптическим законам. Порой поэзия сама создает эти законы.
Важно, однако, другое. Меня в этих стихах беспокоила не форма, а содержание. Что же такое, достойное обожания и боготворения, нашел поэт в слобожанах и слесарях, которые на рассвете едут в Москву на заводы и фабрики? Уж прямо ни следа холопства? Да вся их жизнь, – думал я, – есть бесконечное холопство. Нужда и неудобство.
Конечно, Пастернак был – как и все люди его возраста, образования, происхождения – был подвержен этой эпидемической заразе народничества. Не просто народолюбия, но и народопоклонства. Как в начале XIX века мужик ломал шапку перед барином (просто так, потому что это барин, в шляпе, сюртуке и сорочке, не обязательно «его барин», то есть помещик его деревни), так с конца ХХ века интеллигентный барин, особливо профессор, ломал шапку – то есть шляпу – перед мужиком. Не обязательно это был какой-то особо несчастный Антон Горемыка или особо заслуженный Фирс, а просто потому, что это был «простой человек», который «в нивирситетах не обучался», но которому – возможно, именно поэтому – открыта какая-то там особая исконно-посконно-сермяжная правда. Фу. Выдохнули.
Тем более что при советской власти вот это старо-русско-демократическое народолюбие прекрасно процветало, переодетое в тужурку диктатуры пролетариата. Вот тут у меня возникал вопрос: не знаю, были ли следы холопства на лицах баб, слобожан и слесарей – но уж в этих-то народопоклонских строках холопство читалось. Перед властью, у которой существенной частью идеологии был культ «простого человека». Который так прихотливо отразился в стихах нашего великого поэта. Может быть, так?
Думая над этим стихотворением, я вспомнил одно телевизионное выступление Леры Новодворской (простите, что я вот так называю безмерно уважаемую мною Валерию Ильиничну: но мы с нею были на ты и называли друг друга – Лера и Денис). Так вот. Однажды в передаче «Пресс-клуб» (дело было в самом начале 1990-х) показали милый сюжет про жильцов какой-то большой коммуналки: как они живут себе в тесноте, да не в обиде, как стоят в очереди в ванную или к газовой плите, но при этом дружат и даже совместно справляют праздники. Все мы в прямом эфире умилялись этому сюжету, но вдруг Лера воскликнула: «Ни капли мне все это не нравится, и это на самом деле не люди, а просто амебы, да, амебы! Раз они согласны так жить! В такой тесноте, нищете и унижении!».
Ну хорошо, – подумал я. – А вот допустим, они не согласны, и что? Что им делать в ситуации полного отсутствия легитимных способов выразить свое несогласие? Бастовать вплоть до увольнения? Идти в городские партизаны? Какая, извините, чепуха…
И вот тут, буквально сегодня, вспомнив мой давний спор с Лерой, я вдруг понял, о чем и о ком пишет Пастернак в своих «Ранних поездах», кем и чем он восхищается. И вот тут тема поэзии сама собой переходит в тему политики.
Эти люди – «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря» – это пленные. Повторяю: люди, находящиеся в плену. В 95% случаев попавшие в плен не по собственной воле, то ли захваченными, то ли ранеными, то ли изможденными голодом – как и бывает на войне – а в 5% добровольно сдавшиеся по собственной слабости или глупости, но потом все равно хлебнувшие горя полной ложкой.
Среди пленных немало примеров собственного достоинства. Какое, к черту, холопство, когда ты попал в плен к врагу? Выдержка и попытка приспособиться, выжить, самосохраниться – не превращаясь при этом в подлеца или скотину.
Да, но при чем тут, собственно, плен?
Позволю себе длинную цитату из рассказа Солоухина «Похороны Степаниды Ивановны» (написан в 1967-м, опубликован, разумеется, в 1987-м; сомневаться в искренности автора, зная его убеждения, не приходится). Это, собственно, не рассказ, а очерк. У автора умерла мать-старушка, и он везет ее хоронить, согласно завещанию, из Минска в родную владимирскую деревню Алепино. Опустим все мытарства этого печального путешествия – но Степанида Ивановна завещала похоронить ее по-православному. Церкви в деревне Алепино нет (была – но сломали). Поэтому надо привезти священника из ближайшего села, где церковь все-таки есть.
Итак, цитата.
«По всей России закрыты десятки тысяч церквей, – пишет Солоухин, – но миллионы пожилых людей, которые хотели бы быть похоронены с их точки зрения по-человечески, остались и доживают свой век. И фактически миллионы ни в чем не повинных людей лишены элементарной возможности погребального обряда. Еще одна вопиющая жестокость. Но у меня есть машина, и я полон решимости исполнить последнюю волю матери. Я поеду в село Снегирево и привезу оттуда отца Сергия, чтобы он свершил над останками Степаниды Ивановны православный погребальный обряд.
Правду говоря, отец Сергий не отказался, когда я изложил ему свою просьбу. Но уже взяв свои принадлежности: крест, фонарь, ризу и книги, уже подойдя к открытой дверце машины, он спросил вдруг, не сомневаясь, впрочем, в моем ответе:
– А бумажка из области у вас есть? Полагается письменное разрешение.
Если бы дело происходило в какой-нибудь завоеванной стране, где оккупационные власти держат местное население в такой узде и под таким гнетом, что запрещают даже хоронить своих мертвецов по родным обычаям без разрешения этих самых оккупационных властей, то это еще можно было как-то понять. Но не знаю, существуют ли на свете такие оккупационные власти…».
Как мы наблюдали в течение десятилетий, с ноября 1917-го по август 1991-го – что да, то да. Жестокие, беспощадные и бессовестные оккупанты своей собственной страны. Взявшие в плен своих соотечественников. И глумившиеся над ними к собственной выгоде. То, что они построили, нельзя назвать «государством» в точном смысле слова.
«Государство – это аппарат принуждения!» – сладострастно говорили марксисты. А принуждать – к чему и, главное, кого и зачем? Неужели ради похоти власти? Какая-то оруэлловщина пополам с маркиз-де-садовщиной. Или ради присвоения и распределения благ в интересах правящей верхушки? Нет, дорогие товарищи. То, что вы описали, – это царство насилия и изъятий. То есть тюрьма или оккупация. Государство – это всего лишь система, обеспечивающая равенство прав и обязанностей всех граждан, в условиях ясной и прозрачной юридической нормы. В этом смысле разнузданный террор 1920-х, «чрезвычайные тройки» 1930-х и репрессивные кампании 1940 – 1970-х – являются, если можно так выразиться, дисквалифицирующим признаком, который превращает организацию общества в 1917 – 1991 годы во что угодно, только не в государство. Скорее всего в нечто, похожее именно на лагерь военнопленных, которых приспособили к труду. Помаленечку превратив в трудовой лагерь, со всеми признаками неволи.
С 1 июня 1922 года для выезда за границу было необходимо получить особое разрешение Наркомата иностранных дел. Еще жестче было «Положение о въезде и выезде из СССР» от 5 июня 1925 года. Наконец, 9 июня 1935 года за нелегальный выезд из страны или «невозвращение» из загранкомандировки была установлена смертная казнь. То есть СССР официально объявил себя тюрьмой.
«Да, но! – возразят мне. – Но в этом плену, или в этой тюрьме, большинство жило так-сяк, однако многие – нормально, а кое-кто даже хорошо». Ну разумеется! Не будем путать трудовой лагерь с лагерем уничтожения. Но главное: никакие оккупанты, никакое лагерное начальство просто физически не сможет само поддерживать порядок. Всегда есть своего рода «местное самоуправление» – разнообразные капо и хлеборезы из числа пленных-заключенных. Их презирают – увы, чаще всего молча.
Вернемся к стихотворению Пастернака, с которого я начал эту колонку. Поэт, на самом-то деле, прав в своем обожании и боготворении простых людей, которые на ранних поездах едут трудиться. Да, они в плену. Но они не утратили достоинства и человечности. По крайней мере, слесаря и учащиеся (скорее всего, в ремесленных училищах). Настоящий заводской рабочий – насколько я знаю по своему опыту – это чаще всего надежный и добрый человек. Он и в плену таким остается.
Мне несколько раз приходилось общаться с людьми, прошедшими тюрьму. Это были и жертвы репрессий тридцатых, и диссиденты 1970-х, и просто «незаконные предприниматели». Они разное рассказывали о тюрьме – в том числе и хорошее. Кто-то вспоминал верных товарищей, кто-то – людей с изумительными судьбами. Кто-то, представьте себе, отдавал должное незлому начальнику. Но никто из них не хвалил тюрьму как таковую.
Не будем же это делать и мы.
С тридцатилетием освобождения из плена!