«Какая у нас молодежь?» – это вечная тема. Точнее говоря, вечен вот такой спор. И сейчас он явно начинает разгораться в России с новой силой.
Одни говорят, что теперешняя молодежь резко отличается от нас, сорока- и более летних. Не от сегодняшних нас – а от нас, какими мы были в нашей молодости.
Неважно, что кто-то восторгается молодыми людьми, а кто-то их опасается, а то и просто ненавидит или презирает. «Смотрите, сколько в них смелости и чувства собственного достоинства!» «Смотрите, как они агрессивны и тупы!» «Смотрите, сколько юношей и девушек, увлеченных своей профессией! У них горят глаза, они днем и ночью что-то изучают, придумывают, создают!» «Посидите на семинаре в рядовом вузе, послушайте этих безграмотных недорослей, которые упиваются собственным невежеством, возводят его в принцип!»
Эти столь полярные оценки объединяет одно: убежденность в том, что в старое время молодежь была совсем иная. Не так уж важно, хуже или лучше. Совсем не похожая на нас тогдашних – вот главное.
Другие, наоборот, уверены, что молодежь в общем и целом всегда одинакова. И сейчас, сто, и двести, и даже три тысячи лет назад молодежь восстает против авторитетов, против норм и догм, особенно же против лжи и лицемерия взрослого мира. Цитируется навязшее в зубах (кажется, апокрифическое) высказывание то ли египетского фараона, то ли греческого мудреца – дескать, молодежь дерзит, умничает и не почитает богов, и вообще – куда катимся? И так уже три тысячи лет.
«Смотрите сами, — констатируют сторонники этой точки зрения, — с годами самая непокорная молодежь взрослеет, скучнеет, обрастает бытом; бунтари становятся обывателями».
Цитируется еще одна старинная пошлость – дескать, кто не был в молодости революционером, у того нет сердца, кто не стал в зрелости консерватором, у того нет ума. Отчасти это верно, особенно если омещанивание считать умом.
«Пошлый опыт – ум глупцов», как писал Некрасов. Те юноши и девушки, которые двадцать восемь лет назад бесстрашно защищали Белый дом, поставив на карту Родины свое будущее и самое жизнь – на 90% превратились в грузноватых дяденек и немолодых тетенек, «у которых ипотека». Ипотека как оправдание всего – апатии, приспособленчества, прямой подлости.
Тут нет вопросов – мы все, в том числе и самые неприятные личности, когда-то были милыми детьми, наивными подростками и пылкими юношами и девушками. А теперь на старые фотографии посмотреть страшно.
Вопрос, мне кажется, в другом. Главная проблема современной молодежи состоит в том, что никакой современной молодежи нет.
Разумеется, есть изрядное количество людей в возрасте от 16 до… а до скольких, кстати? В мое время – то есть в 1970-е годы – порогом, за которым начиналась взрослость, считалось окончание вуза. Для не-студентов мужского пола – отслужил в армии, и всё, взрослый человек: женись, иди работать. Для девушек не-студенток – начало трудовой жизни. Разумеется, они еще долго считались «молодыми людьми» и «девушками» (последние – несмотря на замужество). Но их молодость – вернее сказать, моложавость – была их частным делом. Зависела от характера, внешности, физической и душевной бодрости. Можно было сказать: «Да она еще молодая женщина, всего сорок шесть!» Но эти молодо выглядящие люди уже не были «молодежью» в социальном смысле.
Сейчас стало модным продлевать молодость уже не как бронзу мускулов и свежесть кожи – это как раз прекрасно! – а именно как образ жизни. Десятилетиями «искать себя» вместо профессии, «бойфрендиться» вместо брака, жить при маме с папой великовозрастным иждивенцем вместо устройства собственного дома. Вот это, на мой взгляд, уже не так прекрасно, как фитнес.
Кстати говоря, сама размытость верхней границы «молодежи» ставит под сомнение ее, извините за выражение, онтологический статус. Может ли существовать нечто, которое невозможно отграничить от чего-то принципиально иного?
Но мои главные сомнения в существовании «современной молодежи» как отдельного социального явления состоят вот в чем. Крупнейшим культурным переломом ХХ века явилось так называемое «размазывание первородящих по когорте». Объясняю вкратце. Когорта – это люди одного года рождения. Традиционно подавляющее большинство женщин (95% и более) рожали своих первенцев в возрасте 18-20 лет (возраст отцов колебался, но незначительно). Таким образом, в жизнь год за годом, поколение за поколением вступали дети ровесниц. Передача культурных навыков была плавной и непрерывной.
Теперь все обстоит несколько иначе. Среди молодых людей одного года рождения (скажем, 2000-го) есть дети «перестроечных» родителей (примерно 1978 г. р.; это люди, которые фактически не помнят СССР и не знали его институций), и дети матерых советских людей, которые побывали и в пионерии, и в комсомоле. Конечно, в прежние времена разновозрастность родителей встречалась тоже, но реже. Сейчас замес гораздо круче. Поэтому в когортах конца 1990-х – начала 2000-х отсутствует прежняя культурная гомогенность – особенно если понимать культуру в точном терминологическом смысле, как базовую систему норм и запретов. Проще говоря, молодые люди поразительно разные в своих «надо», «можно» и «нельзя», «хорошо» и «плохо», «красиво» и «уродливо», «правда» и «вранье».
Не говоря уже о гомогенности социальной. Расслоение в нынешней России настолько сильно и многомерно, что говорить о единстве некоей всероссийской возрастной группы – просто нелепо. Есть молодые жители больших городов, а в них – жители центра и окраин. Есть молодежь сравнительно благополучных небольших городов, и молодежь трагически вымирающих маленьких моногородов (построенных вокруг ныне закрытого завода) и бесперспективных деревень. Или, наоборот, юные жители сел благодатного юга. Не говоря уже об этническом измерении.
Ну и самое главное – есть богатые и бедные. Есть такие богатые, с точки зрения которых нищими являются те, кого иные считают богачами и баловнями судьбы. Но есть такие нищие, глядя на которых ужасаются те, которые сами себя считают бедными. У них у всех очень разные дети.
Конечно, серьезное имущественное расслоение – пусть не такое шокирующее – существовало и в СССР. Однако это расслоение сглаживалось структурой занятости – она в нашей стране (как и в большинстве стран зрелого модерна) была, во-первых, массовой, а, во-вторых – однотипной. Фабрика и офис делали разношерстное население единым народом, и это касалось не только народа в целом, но и возрастных групп. «Молодой специалист» в НИИ, в министерстве или на заводе, «молодой рабочий» на фабрике – в разных частях страны жили по одним и тем же нормам – и в смысле заработка, и в смысле должностных обязанностей. «Инженер на оклад в 100 руб./мес.» — была такая категория молодых работников, я не шучу.
Иные нынче времена. Фабрик нет почти совсем. Офисов много, но они такие разные, что о стандарте офисного служащего говорить трудно. Кругом мелкие и мельчайшие бизнесы, на месте продовольственного магазина открывается турагентство, на его месте – фотоателье, и везде работают молодые люди, на ходу приспосабливаясь к новым условиям труда.
Более или менее однотипные стандарты поведения возникают в университетах. Поэтому, мне кажется, только студенты могут претендовать на звание «молодежи» как социальной группы со своими ценностями, установками и нормами. Но студентов не так уж много.
«Неужели у молодежи нет своих ценностей?» - спросит читатель.
Разумеется, есть. Но мне не кажется, что они специфичны именно для молодых. Ценности новизны, моды, тренда, благополучия, комфорта – куда ж без них! Демократия, справедливость, права человека, личное достоинство, равенство возможностей, политическое участие, сама свобода, наконец – тоже есть, и они активно проявляются в поведении молодых, особенно в последний месяц.
Но все эти ценности – и «низкие», и «высокие» – отнюдь не являются спецификой именно молодежи. Это ценности общества или разных его частей.
И вот тут самое главное. Самоучек и самородков не бывает. Ни в ремесле, ни в литературе, ни в быту, ни в политике, ни даже в морали. Для того, чтобы человек захотел купить кроссовки или смартфон, ему должны объяснить, что это клево, круто, удобно и полезно. Объясняют ровесники, которые это уже купили. Но ровесникам это заранее объяснила реклама. То есть взрослые.
Для того, чтобы человек решил, что всего дороже свобода, политическое участие и честные выборы – ему это тоже должны объяснить. И тоже взрослые.
Парадоксально, но факт: как бы изначально свойственное молодежи недоверие к авторитетам, желание изменить все вокруг, тяга к правде, неприятие лжи, фальши и лицемерия, презрение к мещанскому уюту, и прочие атрибуты святого молодежного бунтарства – все это результаты взрослой педагогики.
Философ Жан-Поль Сартр говорил парижским бунтарям 1968 года: «Делайте, что хотите, а мы потом все за вас объясним». Бунтарям было немного за двадцать, а Сартр был уже совсем взрослый дяденька, ему было шестьдесят три. По тогдашним меркам – прямо-таки дедушка.
Только не надо понимать предыдущий абзац так, что, дескать, гнусные взрослые подучили наивных юношей и девушек, и от этого возникли все беспокойства. Хоть майские 1968 года в Париже, хоть августовские 2019 года в Москве.
Конечно, это не так. Хотя бы потому, что человек ничему не может научиться ну совершенно самостоятельно. Ходить на горшок, а не писать в штаны, учат взрослые. И требовать доступа к политике – тоже они. И даже вроде бы чисто юношеская ненависть к конформизму и стремление разрушить бастионы лжи – это на самом деле очень взрослая затея. Думается, острое ощущение бессмысленности, пошлости и фальши окружающего мира приходит к немолодым людям, когда они вспоминают все пустоты и подлости своей жизни, особенно же все промахи и провалы своей молодости. Они смотрят на нынешних молодых, которые годятся им во внуки, и говорят:
— Ну, ребята! Ну вы то сможете, чего я не смог!
Сегодня у нас нет никакой особой отдельной молодежи. Есть общество. Извините за выражение, народ. Взрослые и совсем старые люди вкладывают свои надежды в тех, кто моложе и смелее.