Ах, как было трудно в старые времена растить детей! Я даже не о пеленках, памперсах, колясках и детском питании. Я о том, что мир вокруг был приспособлен под взрослые нужды и взрослые соображения о комфорте. Взрослые днем работали, а по вечерам отдыхали. Особенно же они отдыхали во время отпуска, набирались сил перед новыми трудовыми свершениями. Поэтому с детьми никуда не пускали – ни в рестораны и кафе, ни в санатории и дома отдыха.
Ведь дети шумят!
В гостиницы тоже – строго с 14 лет. Дома отдыха устанавливали возрастную границу самостоятельно. Где-то можно было с двенадцати, а где-то и с трех лет, какое счастье. Но помню, как рыдала мама с ребенком, которому было два года и десять с половиной месяцев: не пустили.
В старые времена родители с детьми – в полном согласии с социальным трендом – вели себя скромно и вежливо. Детей выпроваживали погулять, уговаривали не шуметь. Если в пансионатской столовой ребенок начинал громко капризничать и плакать, родители аварийными темпами успокаивали его, а если не получалось – подхватывали ребенка под мышки и утаскивали в номер. А как же? Ведь тут отдыхают взрослые дяди и тети, им нельзя мешать!
Иные нынче времена. Мир стал более (а иногда и полностью) детоцентричным. Прогулочная коляска – размером в «Харлей-Дэвидсон»; посторонись! И не морщи рожу, когда в кафе за соседним столиком дети кричат, балуются, играют, плачут. Детей берут с собою всюду, чуть ли не с месячного возраста. Раньше официант говорил «с ребенком нельзя». Сейчас он радостно несет детский стульчик и даже набор игрушек.
Это хорошо? Разумеется, это прекрасно. Целиком поддерживаю и радуюсь за нынешних родителей, поскольку в конце 1970-х досыта нахлебался этим проклятым «с ребенком нельзя».
Но вот характерная картинка – на днях, в городе Хельсинки, за завтраком в гостинице. Молодые родители и ребенок менее года. Он сидит на детском стульчике и громко кричит, машет руками, раскидывает салфетки. Родители неторопливо едят. Они его воспитывают. Приучают к тому, что его капризы не будут немедленно исполняться. Что у папы и мамы свои дела. Что мама не должна бросать свой кофе и начинать его тетешкать, развлекать или кормить вкусненьким. Пусть взрослеет, начиная с восьми месяцев.
Как это мудро! С одной лишь оговоркой – вся эта педагогика на разрыв барабанных перепонок происходит во время общего завтрака. Но мир детоцентричен – поэтому остальные тихо мучаются, едва позволяя себе пожимать плечами, тихонько вздыхать и обмениваться многозначительными взглядами. Но не более того, иначе ты, чего доброго, «нарушишь личное пространство» невозмутимых родителей и их орущего ребенка.
Интересная штука – это личное пространство! Какой-то полупроводник, работает только в одну сторону. В мою! Кто первый застолбил, того и пространство.
Помню, в одном городе я вместо гостиницы снял квартиру. Наверху стоял страшный грохот. Кто-то прыгал по полу и бил по нему мячом. Я поднялся этажом выше, позвонил. Так и есть, трое ребятишек играли. Я вежливо попросил их маму слегка унять детей, если можно. Разговор шел по-английски. Мама сказала ледяным голосом: «Вы хоть понимаете, что вы сейчас сделали? Вы нарушили мое личное пространство!»
Снятие дурацких запретов на присутствие детей в ресторанах и домах отдыха – это хорошо. Но уже иногда заходит разговор о том, что пора бы – пускай за отдельную плату – организовать рестораны и пансионаты «чайлд фри». Почему? Потому что мораль – это мера. Как говорили древние греки, «meden agan» — «ничего слишком». Другими словами, избегайте крайностей.
А вот еще одна история.
Один мой знакомый живет в Петербурге в коммуналке. У него две комнаты, третью занимает сосед. Мой приятель мечтает о собственной квартире. Он небогат. Поэтому для него единственный выход – разменять (то есть совместно с соседом продать) эту квартиру или выкупить долю своего соседа. Но это невозможно. Сосед – против. Уговорам не поддается. Зато бесконечно и изобретательно вредит и пакостит моему приятелю, а также соседям по подъезду. Управы на него никакой нет, потому что у него есть психиатрический диагноз. При этом его нельзя этак по старинке взять и отправить в стационар после первого же скандала: недобровольная госпитализация у нас, как и в большинстве цивилизованных стран, запрещена законом.
Защита прав душевнобольных – это, безусловно, хорошо, прогрессивно и гуманно. Особенно по сравнению со старыми временами, с эпохой «карательной психиатрии» (которая цвела не только в СССР, но и во всей Европе и Америке – только и разницы, что там от нее отказались лет на тридцать раньше, чем у нас). В те времена за десять кошек в квартире или за настырные правдоискательские письма в прокуратуру – могли без разговоров забрать в дурдом.
Но тут – в случае соседа моего приятеля – явно намечается другая крайность. Ужасно, когда на «человека со странностями» набрасываются санитары и отвозят его в больницу, а там его накачивают психотропными средствами.
Но когда «человек со странностями» беспрепятственно изводит как минимум десять человек соседей и родственников – это тоже как-то не особенно хорошо.
Да, конечно, он сумасшедший («псих со справкой», как говорили в старину). Однако этот сумасшедший на самом деле очень умен.
Впрочем, ум в житейском и даже научном смысле и безумие в смысле психиатрическом – вещи совершенно разные, как бы из разных измерений. Известна работа шведского исследователя Йона Карлсoна «Генетические связи шизофрении, одаренности и творчества» (1970). Там, в частности, указывается, что среди родственников больных шизофренией – талантливых людей достоверно больше, чем среди тех, у которых все родственники здоровы (10% и 5% соответственно). А что касается самих шизофреников, то пожалуйста – более половины профессионально работающих философов обращалось за психиатрической помощью, и большинство из них получило клинический диагноз «шизофрения».
Автор даже высказывает парадоксальное предположение: не является ли «ген шизофрении» (если это, конечно, ген, тут свои споры) – своего рода обеспечением умственного прогресса?
Кто знает? Все может быть! Наука по этому поводу еще не сказала последнего слова, поэтому спустимся из теоретических эмпиреев на грешную землю, в ту несчастную коммуналку, где мой приятель тяжко сосуществует с соседом-безумцем. Данный безумец очень умен и хитер. Он ни разу не вытворил ничего такого, из-за чего приезжает психовозка с санитарами. Он не набрасывался на соседей с ножом или кулаками, не наносил себе самоповреждений, не выказывал суицидальных намерений и не высказывал суицидальных мыслей, и даже не ложился носом к стене в депрессии. То есть формально не был «опасен для себя и окружающих».
Но при этом терроризировал соседей и истязал родственников. Все время на грани фола – но ни разу не перейдя эту грань. То есть это ловкий и расчетливый, юридически подкованный социальный садист. Возможно, именно в этом состоит его сумасшествие, его неизлечимое психическое заболевание?
Возможно. Сумасшедшие вообще крайне изобретательны, это знают и их соседи, и психиатры. Что делать моему товарищу? Заработать побольше денег и купить себе квартиру, плюнув на обремененную безумным соседом жилплощадь? Увы, при нынешних ценах и его профессии – это нереально. Значит, ждать, когда ветер переменится? Но вряд ли это случится скоро. Ветер меняется не чаще, чем раз в полвека. Тем более что он сильно переменился буквально на наших глазах.
До совсем недавнего времени столь разные категории граждан – родители с маленькими детьми, одинокие молодые женщины, психически больные люди, гомосексуалы обоего пола, представители иных рас и вероисповеданий, да и просто подростки, молодежь с 14 до 20 лет – были в подчиненном положении. Были, не побоюсь этих слов, унижены и оскорблены. Но вот социальный тренд решительно изменился.
Униженные и оскорбленные взяли реванш. Родители с полугодовалым ребенком ходят в рестораны, женщины обвиняют мужчин в сексуальных домогательствах и вообще в доминировании по гендерному признаку, душевнобольные получают возможность безнаказанно безумствовать, геи и лесбиянки устраивают парады и добиваются права заключать браки и усыновлять детей, люди иной расы или этничности предъявляют счет за порабощение или дискриминацию своих прапрадедов, а тинейджеры и вовсе уверены, что они суть соль земли и свет мира.
На этой волне возникают совсем уже смешные – но и опасные в перспективе – вещи. Например, отдельные люди простодушно призывают запретить публикацию переписки великих писателей в их полных собраниях сочинений. Включая, извините, Пушкина. А также Гоголя, Тургенева и далее по списку. Почему? «Потому что это частные письма! Это их «прайвеси»! Какое мы имеем право подсматривать за их личной жизнью, и не важно, что они и их адресаты умерли полтораста лет назад. Важен принцип! Никто не имеет права нарушать чужое личное пространство».
Если «прайвеси» не имеет срока давности, то уж «харассмент» — тем более. И не надо ограничиваться исками актрис к продюсеру насчет событий тридцатилетней давности. Надо смело глядеть вглубь времен.
Следующий вполне логичный шаг – требование изъять из музеев картины с обнаженными телами женщин. Дело не в том, что это неприлично, хотя и в этом тоже. Главное – все тот же «харассмент» и «абьюз». Скажите, женщины, вы бы хотели, чтоб вас в голом виде рассматривали сотни тысяч людей, чтоб какие-то распутные мужчины смаковали изображение вашей наготы? Скажите, мужчины — сыновья, братья, мужья, отцы — вы бы хотели, чтобы голые тела ваших матерей, сестер, жен, дочерей похотливо разглядывали незнакомые развратники? А вы, защитники так называемой «культуры», вы уверены, что этого хотели женщины, позировавшие художникам в голом виде с XV по XX век?
Скорее всего, их просто принуждали обнажаться, или они шли на это от голода и нужды. То есть налицо явное насилие. Тем более, что мы не видели расписок от этих женщин: «Я, такая-то, согласна выставить свое обнаженное тело на всеобщее бессрочное созерцание». Нет таких расписок! А значит, и смотреть на всех этих Венер и купальщиц — аморально, подло, маскулинно-доминантно и вообще недопустимо. Это же, кстати, относится и к изображению обнаженных мужчин – но пусть читатель сам сочинит необходимую аргументацию.
Могут спросить: какое отношение имеет желание запретить публикацию частных писем великих людей – к «реваншу униженных и оскорбленных»? Самое прямое. Это желание распространить свое – личное или групповое – понимание справедливости на весь мир.
У нас есть ребенок, мы пришли с ним в кафе, он плачет, он капризничает, он обкакался, он хочет мамину грудь – и пусть весь мир заткнется, отвернется, выйдет вон. Вот я считаю, что письма Достоевского к Анне Григорьевне нарушают личное пространство покойных – и пусть запретят их публиковать.
В обществе есть некий каталог запретных тем. Каталог проблем, обсуждать которые не принято, не положено, как-то неудобно. Главный запрет – обсуждение того, что я назвал бы «парадоксом гуманности». Когда желание быть добрым и участливым к одному – оборачивается жестокостью или безразличием к другому. Вот тема, которая вообще считается недопустимой: бывает, что тяжелая болезнь древнего старика, желание продлить ему жизнь еще хоть на немного – съедает все ресурсы большой семьи, и не только сбережения и прочие активы, но и время, но и силы. Я знаю несколько таких случаев. Это правильно? Это необходимо?
В любом случае это нужно обсуждать. Наряду с детоцентризмом и правами душевнобольных, наряду с обоснованностью обвинений в харрасменте. Иначе реванш униженных и оскорбленных обернется реконкистой.