Когда-то очень давно, в 1961 году, товарищ Хрущев объявил, что через 20 лет в стране будет коммунизм. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Об этом все говорили. Спорили, обсуждали, верили или сомневались.
И мы, ребята по 10–12 лет, сидя во дворе вокруг пересохшего фонтанчика, тоже рассуждали на эту тему. Как это — по потребностям? То есть будут какие-то талоны, то есть вроде карточной системы? Нет, карточную систему давно отменили! Это было в войну, а сейчас мир во всем мире!
Значит, приходишь в магазин и берешь все, что душе угодно? Пока сумка не лопнет? Фу, как пошло!
Мы были уверены, что через 20 лет люди будут очень сознательные: пришел в магазин, взял батон белого, триста граммов сыра, полкило колбасы… Штаны и рубашки — по мере надобности. Правда, знакомый взрослый рассказывал, что у них на заводе одного рабочего чуть не исключили из партии, потому что он на партсобрании сказал: «Коммунизм — это глупости! Люди не будут забесплатно работать, а забесплатно жрать — это с милой душой! Всю страну прожрут, и конец». Фу, какой несознательный рабочий…
А в других кругах, на других кухнях спорили о социализме с человеческим лицом и вообще о том, что будет «после». «После в каком смысле?» — «А вы что, сами не понимаете?» Думали о шведском капитализме, он же на самом деле социализм, о рыночной экономике, читали статьи Шмелева, Стреляного, Черниченко, Петракова, Селюнина и Ханина. Увенчанные академическими лаврами Абалкин и Аганбегян с перестройкой и ускорением против никому не ведомых Пияшевой и Пинскера с их безоглядно рыночными идеями.
А где-то в тени этой полемики совсем молодые Гайдар, Чубайс и Найшуль рассчитывали конкретные модели и способы перехода от социализма к капитализму.
А политологи и правоведы думали о том, как перейти от закрытого общества к открытому, от монополии КПСС к многопартийности, от цензуры к свободе слова и так далее.
В общем, страна размышляла о будущем. На самом деле в России это было всегда. И освобождение крестьян, и Транссиб, и столыпинское переселенческое движение, и сталинские пятилетки, и хрущевский коммунизм, и брежневские программы (от «программы мира» до «продовольственной») были взглядом в будущее. Обществу было что обсуждать.
И не только в России. Европу пронизывала — и продолжает пронизывать — точно такая же полемика о будущем. Либералы и консерваторы, правые и левые, евроинтеграторы и евроскептики, противники и сторонники миграции разворачивают свое видение перспектив своих стран и всего континента.
Футуристический проект (это громкое название) или просто план на ближайшие три-пять лет (это поскромнее) является неотъемлемой частью любой развитой цивилизации, любого общества, любого национального самосознания. И индивидуального тоже:
жалок человек, который не умеет, не хочет, не может планировать свою жизнь.
Боюсь, что Россия вдруг шарахнулась в уникальность. В дурную уникальность, к огромному сожалению. В центре общественного дискурса плотно угнездилось прошлое. Славное и позорное. То, которым хочется гордиться, и то, за которое пора бы покаяться. И вот споры о гордости и покаянии, а также о пресловутом «искажении истории» стали главным предметом общественной полемики. Поводом для утонченных рассуждений, разрывания рубашки на груди, угроз адскими муками или мордобитием.
При всем моем благодушии и оптимизме мне все же трудно сказать, что все проблемы нынешней России успешно решены или планомерно решаются, все перспективы ясны, планы поддержаны обществом, так что будущее страны блеском своих успехов «превосходит все, что только способно нарисовать самое пылкое воображение» (А.Х. Бенкендорф). Полагаю, что все-таки нет, пока не превосходит. Так что, если честно, самое время подробно и предметно поговорить-поспорить о ближайших трех-пяти-десяти годах. О том, о чем не стеснялись говорить и спорить люди при царях, при большевиках и при реформаторах.
Однако теперь главная проблема России, кажется, состоит в другом.
Сколько на самом деле было героев-панфиловцев? Ровно 28, как написал Кривицкий? Или 27, за вычетом одного предателя-полицая, у которого после войны отобрали Золотую Звезду? Или все-таки 100–200 реальных участников боя? И вообще, что такое «на самом деле» применительно к недавней истории? То, что написано в газете и вошло в пословицу, или то, что обнаружили историки в ходе архивных изысканий?
И вот об этом люди натурально грызутся, выщербляя себе зубы, всячески обзывая и оскорбляя друг друга.
Страшный скандал вызвала публикация списка кадрового состава НКВД, осуществленная историко-просветительным обществом «Мемориал» (организация включена Минюстом в список иноагентов). Какие-то очень нервные люди закричали, что это попытка расколоть общество. Странно, что в нынешней зарплатной ситуации кому-то все еще приходят на ум слова о единстве, хотя какое уж тут единство, когда почтальон зарабатывает от 8 до 20 тыс. руб. в месяц, а главный почтовый начальник — 10 млн, тоже в месяц. Где тут умещается единство общества, милостивые государи, али вы смеетесь над нами?
Зачем так нервничать и возмущаться? Историки постоянно публикуют такие списки. Окладные, разрядные, писцовые, «бархатные», метрические книги. Списки профессоров, академиков, чиновников всех рангов, офицеров, живописцев, врачей и полковых музыкантов. Это важное подспорье для всевозможных исследований. И нет никакого резона делать исключение для кадрового состава НКВД, тем более по прошествии всех сроков давности.
Но нервные люди почему-то решили, что эти списки — призыв к мести, чуть ли не к самосуду и линчеванию ни в чем не повинных внуков и правнуков. Психолог бы сказал, что тут чистейшая проекция.
Наверное, люди, которые так страшатся мести за своих дедов и прадедов, сами готовы мстить наследникам своих обидчиков до седьмого колена. Впрочем, не берусь утверждать — я не психолог.
Вот известнейший режиссер клеймит Ельцин-центр: дескать, этот музей разрушает национальное самосознание молодежи. Хотя на мой взгляд, этот музей его укрепляет и упражняет. «Музей слишком односторонен!» — говорит критик. О, этот старинный призыв к взвешенности и объективности!
Кстати, а почему в Третьяковской галерее совсем не представлен французский импрессионизм и японские нэцкэ? Почему посредине оперы «Хованщина» не запустить «битлов»?
Да потому, что данный музей называется Ельцин-центром, он об этой эпохе и об этой личности — вот с этой самой точки зрения. Не нравится Ельцин-центр — открывайте альтернативный Полозков-центр, где рассказывайте, как прекрасно было бы, если бы в 1990 году на выборах председателя Верховного Совета РСФСР победил Иван Кузьмич. Будет интересно, уверяю вас! Куда интереснее, чем споры об Иване Грозном.
А над всем этим развевается любимый стяг: «Не дадим переписать историю!» На этом стоит остановиться чуть подробнее. Когда о неприкосновенности истории говорит простой человек, так сказать, «обыватель в хорошем смысле слова», ничего страшного. Это всего лишь значит: не трогайте устоявшуюся картину мира, которая сложилась в моей голове. Оно и верно. Никому не хочется узнавать ненужные подробности о своих близких родственниках: ничего, как-нибудь, промолчим и забудем…
Но когда против «переписывания истории» выступают профессиональные (или считающиеся таковыми) историки — тут дело серьезнее. Тут вопрос о квалификации. Потому что история — это и есть бесконечный (sic!) процесс ее переписывания. Другой истории просто не бывает.
Но тут дело тут куда более серьезное, чем психологические, мировоззренческие и профессиональные проблемы отдельных групп граждан.
Дело в том, что дискуссия о прошлом заслонила разговор о будущем. Даже не заслонила — вытеснила. А еще точнее заменила. Это страшный симптом на самом-то деле.
Прошлое — это то, что было. Это постройки, статуи, плиты с письменами, это архивы, картины, книги, это память живых людей. Настоящее — это то, что есть. На него можно поглядеть, пощупать, попробовать на вкус и убедиться, что это не сон, не мечта, а реальность.
Но только будущее существует в мыслях, разговорах и спорах. В общественной полемике. Нет этих мыслей и разговоров, нет общественного обсуждения — нет и будущего.
А что же тогда есть в плане будущего? Для отдельной личности? Есть ипотека, мечты о новом кредите и страх оказаться банкротом.
Мало. Прискорбно, горько, безнадежно мало.
А для общества? Для государства? Вообще ничего, кроме вечного заклятия: потерпите еще, и все будет хорошо. Процитирую сам себя, из своей недавней книжки: «Да, конечно, я ошибаюсь, и все будет хорошо. О, эти страшные три слова! Как заклинание. Как шаманский бубен. Как самая главная ложь нашего времени.
Что бы ни случилось с тобой, с семьей, с народом, с империей — отовсюду несется это успокоительное: все будет хорошо! Этому невозможно противиться. Это как наступление лета или зимы. Как наступление старости. Или как желание рожать детей. Это наша проклятая природа, которая заставляет нас, против всякой очевидности, против всякой логики, против всех уроков истории, отчаянно дергать за веревку этого старого колокола и звонить: все будет хорошо!
Да, разумеется. Все будет хорошо. Когда-нибудь. Война не начнется. А если начнется, то потом она все равно кончится. Мы будем жить долго и счастливо. А если недолго, то попадем в рай. А если несчастливо, то просветлимся в лоне церкви. И все равно все будет хорошо. Когда-нибудь. В недалеком будущем. Там, за горизонтом. А может быть, здесь, за поворотом.»
Может быть, все на самом деле будет хорошо. Но сначала бешеные споры о прошлом должны уступить место спокойным разговорам о будущем.