Мой старый школьный товарищ, ученый в области автомобильных двигателей, профессор московского вуза, говорил мне: «Мы занимаемся бессмыслицей. Мои ученики конструируют автомобильные моторы, которые вряд ли когда-нибудь пойдут в производство. Отечественные машины — это всего 25% продаж, остальные — импорт или отверточная сборка. Да и на родные машины мало-помалу начинают ставить заграничные моторы».
Вот первый момент кризиса образования в России: учиться — а зачем?
Не в смысле «отчужденного работника» по Марксу (учусь, чтобы потом зарабатывать больше, чем необученный), а в смысле более высоких мотивов и целей. Учиться на экономиста в период кризиса и в предвидении многолетней стагнации, в условиях коррупции и давления на бизнес? Учиться на историка, чтоб тебе навязывали единый обязательный стандарт понимания истории? Учиться на юриста, когда все решают «решалы», простите за тавтологию, а также звонки от начальства? Остаться работать в вузе, когда политическая лояльность преподавателя становится важнее его профессиональных качеств?
Возникает ценностно-мотивационный провал. Он заполняется теми, для кого вузовский диплом всего лишь строчка в резюме, то есть будущими «отчужденными работниками».
Но они, как правило, совершают ошибку, поскольку высшее образование еще несколько десятилетий назад перестало быть гарантией высокооплачиваемой или хотя бы «чистой» работы.
Тем не менее количество высших учебных заведений явно превышает общественную потребность. Налицо некая колея традиции и жадное потребление того, что еще недавно было в дефиците. В советское время высшее образование было куда менее доступно, чем сейчас: вузов меньше и экзамены строже. Сейчас молодые люди бегут за дипломом со всех ног. Платят немалые деньги — и добро бы за престижные университеты. Платят за обучение в весьма проблематичных вузах или на непрофильных факультетах — например, технические вузы обзаводятся факультетами психологии, экономики, права.
Но и здесь парадоксы не кончаются: платные студенты считают, что обладают особыми привилегиями — в частности, прогуливать лекции и семинары, не готовить задания, не бояться отчисления. Ответ на замечание преподавателя краток и убедителен: «Я здесь учусь за свои деньги!» — то есть речь идет о покупке диплома и беспечной студенческой жизни на положенный срок. Этому содействует и позиция вузовского руководства: «Университет продает образовательные услуги, и наш клиент, то есть студент, должен быть доволен», а довольство клиента заключается в том, чтобы «преподы не прикапывались».
Вот второй момент кризиса — инфляция образования. Выданные дипломы в массе своей не обеспечены ни качеством полученных знаний, ни возможностью трудоустройства.
Снижение качества знаний выпускника вуза или школы — отдельный вопрос. Это уже давно стало темой банальных анекдотов. А вот нечто из жизни. Преподаватель права спрашивает, что такое «юридическое лицо». Студент отвечает: «Ну, это, наверное, судья, прокурор, адвокат…» Преподаватель слабо улыбается: «А физические лица — это, наверное, Курчатов, Капица, Ландау?» Но студент не улыбается в ответ, он впервые слышит эти фамилии и не понимает, о чем речь.
Преподаватель экономики показывает слайд с таблицами. Громкий стон в аудитории: «Ой, опять цифры, как скучно… Ой, опять графики, а мы графики не понимаем…» Преподаватель: «Но позвольте, вы поступали на экономический факультет. Зачем, если цифры вам скучны, а графики непонятны? Что вы будете делать после института?» Затуманенные глаза проясняются и сияют: «Работать в крупной корпорации!» В глазах светится образ — широкий коридор со стеклянной стеной, глядящей на небоскребы вокруг, и по коридору идет он (или она) — в модном костюме, с макбуком под мышкой…
Рекламно-эйдетическое представление о карьере: красивый офис, красивый титул старшего аналитика и много-много денег.
Жизнь оказывается куда печальнее.
Тысячи, десятки, сотни тысяч молодых людей обоего пола каждое утро, причесавшись и накрасившись, надев строгие бизнес-костюмы, несмотря на любую жару, высокие каблуки или узкие штиблеты, несмотря на боль в ногах, сломя голову несутся в свой офис, чтобы по триста-четыреста раз в день переключать звонки с менеджера Дениса на менеджера Викторию. А для этого они четыре-шесть лет изучали (то есть делали вид, что изучали) институции Гая или экономическое равновесие по Вальрасу. Зачем? Какого черта морочить голову молодым людям?
Следующий аспект кризиса — это резкое снижение заработной платы учителей и особенно вузовских преподавателей.
Я говорю о реальной заработной плате. Номинально она может оставаться прежней или даже чуть вырасти, но резко повышается нагрузка. Причем повышается двояко. С одной стороны, часов становится больше. Вместе с тем руководство курсовыми и дипломными работами, а также составление учебных пособий теперь не засчитывается в общее количество часов, которое должен «отдать» преподаватель. Наконец, год от года растет количество всякой, в том числе совершенно безумной, отчетности.
Как заметил профессор Волгоградского университета Иван Курилла, от учителей и профессоров требуют писать УМК (учебно-методические комплексы), «прописывая способы «формирования компетенций» и взаимосвязи этих компетенций в разных курсах — сотнями страниц для каждого читаемого предмета. Представьте себе, что человека, выполняющего какую-то простую физическую работу, скажем, копающего канаву, попросят сначала подробно описать процесс копания с обоснованием эргономии своих движений, технологии выбора лопаты, рефлексией по поводу твердости почвы, расчетами времени и калорий, затраченных на эту работу... Представляете, что он вам на это ответит? Почему именно это требуют от преподавателей? Минобрнауки путает исследование процесса преподавания и научной работы с самой этой работой».
Здесь выявляется еще один аспект — чиновничий диктат.
Дело не только в Минобрнауки. Растет количество управленцев в самих вузах. Учебная часть превращается в управление по учебной работе, отдел кадров — в управление кадров, проректор по науке курирует управление по научной работе, именно «курирует», потому что ему подчиняется начальник этого управления со своими замами, референтами, начальниками отделов и — и в итоге с вышеупомянутыми Денисом и Викторией, имя которым легион и которые ходят по коридорам университетов и институтов, раздавая поручения преподавателям.
В некоторых вузах административного персонала не меньше, чем профессоров и преподавателей. Казалось бы, создано управление по учебной работе числом в сто человек, вот и давайте, пишите методички, исследуйте «взаимосвязь компетенций в разных курсах». Так нет же, все это ложится на преподавателя. А поскольку учат студентов все-таки преподаватели, то вузовская управленческая надстройка в ее теперешнем раздутом виде представляется отчасти паразитической.
Но увы!
Профессор, даже самый знаменитый, уже не может забастовать, пригрозить уходом из вуза, потому что инфляция образования обессмыслила его личный вклад.
Даже если в некоем вузе полностью поменять преподавательский состав, уволив гордость института — легендарных лекторов, почтенных академиков, увенчанных наградами лауреатов, авторов учебников и монографий, — то это вряд ли уменьшит поток абитуриентов. Потому что как минимум 80% студентов приходят в вуз не за знаниями, а с разгону, двигаясь по старой, еще в конце ХIХ века проложенной колее.
Однако ни тупые чиновники, ни жадное на деньги государство, ни безответственные бизнесмены от образования, ни студенты-бездельники на самом деле не виноваты. Кризис российского образования всего лишь отражает мощные изменения социальных структур — прежде всего, структуры занятости.
Всеобщее сильное, разностороннее и глубокое образование — это идея ранней индустриализации, породившей утопию «царства разума, который управляет машинами».
В рассказе Чехова «Дом с мезонином» (1896), который на самом деле представляет собой метафору столкновения левых радикалов, либералов-постепеновцев и просто обывателей, главный герой Художник говорит: «Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собой труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы еще менее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобретаем машины, заменяющие труд… Сколько свободного времени у нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем этот досуг наукам и искусствам… Человек избавился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего страха смерти, и даже от самой смерти».
Но этот вдохновляющий проект провалился. Оказалось, что в технотронную эру простой неквалифицированный труд востребован не меньше (а может, даже больше), чем в индустриальную.
Ах, наивные мечты о том, что подметать тротуары и мыть окна будут роботы! Разумеется, современная наука может создать робота для окучивания анютиных глазок. Но нанять садовника экономически выгоднее.
Чем больше чудо-компьютеров в огромных опенспейсах, тем больше нужно уборщиков, мусорщиков, мойщиков окон, курьеров, охранников и, конечно, секретарей. Тех, кто триста раз в день поднимает трубку и говорит: «Минутку, как вас представить? Соединяю!» А для всех них нужен супермаркет, а там нужны шоферы, грузчики, фасовщики, упаковщики, расстановщики, кассиры, охранники, контролеры срока годности и те, кто на площадке перед магазином собирает тележки в длинную гусеницу на колесиках и вталкивает ее обратно в торговый зал. И всем этим людям тоже надо где-то жить, а значит, нужны дворники, уборщики, почтальоны…
Вспоминается старая инженерская шутка: «Мы создали машину, заменяющую труд ста человек, которые теперь ее обслуживают».
И еще про занятость, а также про идентичность и политическое участие. Всеобщее среднее, а в идеале и высшее образование было необходимо в эпоху больших коллективов, в эпоху массовой фабричной занятости, массовых призывных армий и массовых партий. Транслируемые однотипные знания — про Пушкина и Толстого, Кутузова и Наполеона, залив Фанди и число Авогадро — были тем языком, на котором общество осуществляло внутреннюю коммуникацию, определяло своих и чужих, стратифицировало само себя.
Сейчас нет больших коллективов, и общество идентифицируется и аутостратифицируется какими-то другими способами. Может быть, посредством социальных сетей, но это тема отдельного разговора.
Так или иначе, необходимость в смысловом и фактологическом тезаурусе, общем для всей нации, отпала. Ну или отпадает на наших глазах.
Повторю еще раз: человеку, который работает менеджером по продажам, или занимается мельчайшим бизнесом, или стоит охранником в дверях и т.п., не все даже школьные знания так уж необходимы. Достаточно элементарной грамотности, калькулятора и навыков общения с людьми. Тем более что в свободное время к его услугам телесериалы, ток-шоу и социальные сети. Настойчивость просветителей вызывает у людей понятное раздражение.
Но не все так ужасно.
Примерно 20% студентов и школьников учатся по-настоящему, прилежно и самозабвенно. Вот для них высшее или качественное среднее образование действительно необходимо. Поскольку таковы их мотивы и ценности — устремленность к знанию, к истине, к искусствам, к серьезной карьере, которая требует серьезного образования.
Образование должно быть похоже на дом с мезонином — в прямом смысле слова.
Большой дом, где учат необходимым жизненным навыкам: читать-писать, считать на калькуляторе, пользоваться интернетом, общаться с коллегами, выбирать друзей и распознавать мошенников. И маленький мезонин, где учатся всерьез, подробно и тщательно.
Разумеется, лестница в мезонин должна быть открыта для всех желающих. Но именно для желающих. Для тех, кто стремится к знанию и готов трудиться и даже терпеть лишения ради этого.