Один человек написал письмо своей матери:
«Хочу в боевую часть, и чем скорее я туда попаду, тем лучше мне будет жить. Я буду больше в два раза получать оклад, меня лучше будут обеспечивать. Но еще хочу тебе сказать, что вряд ли нам придется жить вместе эти ближайшие годы. Но ты не разочаровывайся. Это не значит, что я не смогу тебе помочь, просто работа у меня такая, что не придется сидеть на одном месте. А помощь вам обоим обеспечу, и так, чтобы нужды ни в чем не было».
Вам – это матери и младшему брату. Человеку было 19 (девятнадцать) лет. Он только что окончил летную школу. На дворе был 1945 год. Его отец погиб в мае 1942-го, мать осталась с двумя детьми. Старший пошел учиться на летчика.
Еще раз повторяю и подчеркиваю: в 19 лет он планировал, как будет помогать деньгами своей матери и младшему брату. Кстати, не просто планировал и обещал, а много лет помогал.
Казалось бы, простой документ эпохи.
Ваш покорный слуга опубликовал его в своем фейсбуке, и получил совершенно неожиданную реакцию.
Я-то ждал откликов вроде: «Да, вот какой сердечный и ответственный человек в свои девятнадцать». Конечно, были и такие старомодные отзывы, но меня поразили другие. Совершенно, можно сказать, инновационные. «Хватит молиться на послевоенную нищету!» «Перестаньте делать евангелие из писем дедов с фронта!» — и самое главное: «Не смейте вынуждать детей помогать обанкротившимся родителям!» Обанкротившимся? «Да, да! Если тетка не смогла скопить себе на старость и на воспитание второго сына, это ее личные проблемы! Какое право она имеет сидеть на шее у взрослого сына?»
А далее за всем этим стала вырисовываться занятная, мягко говоря, концепция. В двух словах, вернее, в двух тезисах: «Дети ничего не должны своим родителям, а родители по гроб жизни должны заботиться о своих детях».
Дети не должны ничего и никогда. В пять лет они не должны убирать за собой посуду, в пятнадцать — говорить «пожалуйста» и соразмерять свои желания с возможностями семьи, в двадцать пять — поздравлять родителей с праздниками, а в тридцать пять — заботиться о стариках. Требования этого есть насилие, психологический террор, лицемерие и иждивенчество.
Но родители, поскольку (и это до сумасшествия верная мысль!) «никто их не заставлял рожать детей» — обязаны служить своим детям, отдавать им свои эмоции, время, силы и материальные ресурсы.
Где ресурсная граница — то есть сколько отдавать, а сколько оставлять себе?
Нигде? То есть отдавать все? До каких пор? «Марковна, до самыя смерти!» — как по другому поводу сказал своей жене протопоп Аввакум. В чем причина такого страстного и самозабвенного служения? Ответ один: это же ваши дети, и если вы отказываетесь им служить до конца своих дней, то вы холодная и бесчувственная скотина. Сука, кошка или свинья, для которой подросшие щенки, котята и поросята — всего лишь другие особи, а вовсе не дети… О, это святое слово — «дети»! Большими буквами, жирным, курсивом, в разрядку и подчеркнуть. Вот так: Д Е Т И.
Мы часто жалуемся на инфантилизм отдельных — но не столь уж малочисленных — представителей молодого (да теперь уже не очень молодого) поколения. Социальная беспомощность, неумение и нежелание брать на себя ответственность за собственную жизнь, иждивенчество, безалаберность в быту, невоспитанность в общении, и т.д. и т.п.
Но я не хочу так уж сильно обвинять «инфантилов». Потому что инфантилизм не с неба на нас упал.
Некоторые явления ходят парами. Садизм и мазохизм, например. Барство и холопство. Так и здесь. Инфантилизму детей на взрослом полюсе подыгрывает парентилизм.
Прошу прощения за вроде бы новый термин, хотя в нем ничего сложного нет. Ребенок — infans, родительный падеж infantis, прилагательное infantilis; родитель – parens, parentis, parentilis.
Если инфантилизм — поведение гипертрофированно детское (беспомощное и капризное), то парентилизм — чрезвычайно родительское (сверхответственное и суперзаботливое) поведение. Любой каприз, недовольство, требование со стороны дитяти встречает понимание, утешение и удовлетворение со стороны родителя. Оно бы ничего в возрасте от нуля до года. Но когда до тридцати лет — это, право же, странно.
Впрочем, у всех странностей есть свои причины.
Вот три источника и три составные части парентилизма: традиционализм, педофилия и фантазии о всемогуществе.
С традиционализмом все довольно просто. Бывают такие периоды в жизни общества, когда ускоренная модернизация ощущается как нечто болезненное, невыносимое. Тогда из-под всех плинтусов начинает выползать замшелая традиционность, этакий как бы фундаментализм — не только религиозный, но и политический, и эстетический, и социальный.
В быстро обновляющейся, бегом поспевающей за мировыми трендами России стала популярна религиозность, а вместе с ней вроде бы никак не сочетающийся с православным христианством культ СССР и коммунизма, мода на соцреализм в живописи и литературе… А в области микросоциальных отношений — культ настырной родительской заботы, которая оправдывается якобы особой опасностью современного города, по которому хищно разгуливают маньяки и педофилы.
Ну а также дурацким тезисом: «У нас не было — пусть у них будет». Тезис, настаиваю, совершенно бессмысленный, если речь не идет о голоде и нищете. Да, если у меня не было хлеба и зимних ботинок, пусть у моего ребенка будет. Но
если у меня не было полного кармана денег, автомобиля, набитого одежного шкафа, почему это явное излишество должно быть у моего ребенка?
Весь этот современный фундаментализм частичен и отчасти карикатурен. Люди, на полном серьезе называющие себя православными христианами, не постятся, не причащаются и не понимают, чем, кроме самоназвания, они отличаются от римо-католиков или баптистов. Поклонники СССР не готовы к железному занавесу, а утонченные поклонники Герасимова и Фадеева смотрят Тарантино и читают кто Кундеру, а кто и вовсе Коэльо.
То же самое с родительством: старинная забота о детях сочеталась со старинной же требовательностью, долг родителей кормить и воспитывать детей подразумевал долг детей помогать родителям уже с первых лет и далее обеспечивать их старость. Но
сейчас фундаментальный родительский долг получился односторонним, без платежа, которым красен любой долг. Как православие без причастия, как любовь к СССР со ста сортами пива.
Очень неприятно говорить о педофильной составляющей парентилизма, но она, увы, присутствует. Здесь очень много, слишком много тела, слишком много поцелуев и объятий, восторгов красотою своих детей, слишком много нарядов и украшений…
Сами посудите: если взрослый человек всячески обхаживает чужого ребенка, балует его, выполняет все его капризы и прихоти, дарит подарки и лакомства, наряжает в красивые вещи и при этом постоянно тискает, гладит, целует и обнимает, моет в ванне, переодевает, любуется его наготой — это бесспорный педофил. Но если этот ребенок его родной, мы почему-то называем его не «инцестным педофилом», что, на мой взгляд еще омерзительнее, чем «педофил обыкновенный» — нет! Мы его называем любящим родителем. Загадка.
И, наконец, всемогущество. Родитель, заботящийся о своем ребенке настырно и всеохватно, ощущает себя прямо-таки царем и богом. Может быть, ограниченные возможности рядового человека влиять на политику обусловили переход этой «жажды влиятельности» в сферу семьи? Перекармливание детей своей заботой до их седых волос — всего лишь компенсация политической, гражданской беспомощности (в которой каждый отдельный человек, разумеется, не виноват)?
Но, кажется, дело обстоит еще проще.
Инфантилизм коренится в детском переживании всемогущества. Парентилизм — ответное чувство того же всесилия.
Мать чувствует все желания грудного младенца и немедленно исполняет их. По его плачу она понимает, что с ним: устал, голоден, обмочился, болит живот, хочет спать или просто в дурном настроении. Ему не надо ничего говорить и даже особенно жестикулировать — достаточно мимики и тембра.
Мать для грудного младенца является всемогущим богом, это еще до Фрейда отметил Гегель; а он сам для себя – всемогущий жрец этого бога, заклинатель высших сил. Но мать, а потом и отец, являясь богами (и вообще всесильной инстанцией) в восприятии своего ребенка, постепенно начинают сами ощущать свое всесилие. И постоянно, как наркоманы, хотят испытывать это сладостное чувство.
А как это сделать?
Очень просто: угадывать желания своих детей и тут же исполнять их. Это же дети! Они такие чудесные, милые и такие наивные и беспомощные! Это же я — такой мудрый, такой заботливый, такой всемогущий.
Получается поединок — даже не поединок, а сплетение, симбиоз двух всемогуществ, инфантильного и парентильного.
Прекратить эту битву, разорвать этот симбиоз довольно трудно. Но придется. Почему? Детей жалко, вот почему. Они не заслужили судьбы нравственных инвалидов.
И в заключение еще одна отчасти армейская история.
Мой дядя, мамин младший брат, срочную службу служил на флоте. Однажды он рассказал, что с ним служил паренек из какой-то дальней деревни. Тогда ежемесячное денежное довольствие для рядовых солдат составляло 2 рубля 70 копеек. Двадцать семь пачек самых дешевых сигарет «Памир». Собственно, эти деньги и выдавались солдатам на курево. Ну, или на карамельки, если кто не курит. Этот деревенский паренек все деньги до копеечки посылал родителям в деревню. Тогда, в начале 1960-х, в деревне была страшная нищета, и эти вроде бы крошечные деньги были реальным подспорьем.
— Повезло его родителям, — сказал я, выслушав этот рассказ. — Какой у них добрый сын.
— Не в том дело, — сказал мой папа. — Это ему самому повезло, что у него такая душа.