Конечно, есть! Что за дурацкий вопрос. В любом справочнике сказано, что церковь включает в себя клириков (епископов, священников, диаконов) и мирян (у которых нет священного сана). Но не стоит торопиться с шаблонным ответом. Посмотрим, какую роль играют в церковной жизни миряне, прихожане или верующие… Кстати, назвав их одним из этих слов, мы уже дадим добрую половину ответа.
«Верные», или «верующие», – одно из самых древних слов для этой категории людей. В апостольских посланиях их и вовсе называли «святыми». Как нетрудно понять, их главный признак – наличие веры и жизнь в соответствии с этой верой. Но это название мало что говорит о практической роли этих людей в церковной жизни, поэтому появились другие.
Миряне – те, кто образует «мир», то есть общину. А община или мир, как мы знаем по опыту русских крестьян, есть нечто самоуправляемое и в значительной мере независимое.
Именно «мир» решает, как ему жить, сам распределяет свои средства и направляет свои усилия.
То ли дело прихожане! Это люди, которые просто иногда приходят в храм и потом из него уходят. Они могут появляться в нем очень часто, но все равно они внешние по отношению к храму люди, вроде как клиенты или покупатели. Иногда даже выделяют почти что в шутку еще одну категорию, «захожан» – прихожан случайных, которые появляются крайне редко, исключительно по особой надобности: яйца к Пасхе освятить, или детей покрестить, или бабушку отпеть.
Слова эти, конечно, могут употребляться как полные синонимы, но здесь я бы хотел провести границу между ними. Разница прежде всего в ответственности. Мирянин – это член общины, который отвечает за ее жизнь, будь то распорядок богослужений или ремонт протекающей крыши.
Прихожанина, даже вполне регулярного и глубоко верующего, интересует только то, что касается лично его и близких ему людей, к примеру духовника.
Так вот нынешняя церковная жизнь в РПЦ ориентирована на прихожан и захожан, но не на мирян, которых на самом деле крайне мало и которых из прихожан путем простого переименования не получишь.
Осенью 2009 года Священный синод РПЦ принял новый типовой приходской устав – это был первый год правления нынешнего патриарха, и можно без преувеличения сказать, что именно эта реформа была для него приоритетной.
В чем суть этого устава? Он приводил юридическую сторону приходской жизни в полное соответствие со сложившейся практикой. Еще с советских времен повелось так: с формальной точки зрения приход – самоуправляемая община, которая самостоятельно выстраивает отношения и со священником, и с другими приходами, и с епископом. На самом деле, конечно, в большинстве случаев все решал настоятель, подчиненный епископу.
Новый устав именно эту ситуацию и предписывал. Никаких мирян или прихожан в нем не было вообще, только приходской совет (своего рода актив прихода), полностью подконтрольный своему епископу, который вправе в любой момент его распустить, отменить его решения и т.д. Текущее руководство осуществляет настоятель, который точно в той же мере подотчетен и подконтролен своем епископу и может быть им в любое время заменен. Надо ли объяснять, кто распоряжается приходским имуществом?
По сути дела, такой устав исключает саму возможность существования сколь-нибудь автономных общин. И в следующие несколько месяцев этот устав был принят всеми приходами РПЦ за двумя исключениями: в Барнауле одна община предпочла перейти в другую юрисдикцию (но у нее наверняка были и свои особые причины) и еще во Пскове приход о. Павла Адельгейма попытался отстоять свое право (формально данное российским законом) самостоятельно формулировать собственный устав, но это у него не получилось. А остальные даже не пытались, ведь так всем удобнее.
Про епископов понятно: им отдана практически абсолютная власть, от такого не любят отказываться. Но эта ситуация приятна и большинству прихожан: если от них ничего на самом деле не зависит, то с них и спроса никакого, их отношения с храмом – лично приятельские или просто товарно-денежные. Пусть расценки теперь стыдливо называются в церковной среде «рекомендованными пожертвованиями», но ведь человек приходит, чтобы получить некий товар или услугу, заплатив за нее деньги – и только.
Самое узкое и неудобное место этой системы – рядовые священники, в особенности настоятели небольших и небогатых храмов. Над ними – жесткая вертикаль власти, которая требует финансовых отчислений и строгой отчетности. Но на них же эта вертикаль и заканчивается, потому что прихожане – те, кто добровольно пришел сегодня в этот храм, – а придут ли они завтра и с чем придут, уже никто предсказать не может. Но и они как-то устраиваются, хотя… все менее привлекателен этот путь для молодых людей, которые хотят служить Богу и людям, а не отчетность бесконечную заполнять и не за спонсорами бегать.
А сколько у нас вообще верующих? В каждом конкретном приходе на каждой литургии подсчитывается число причастников, это число передается в епархию.
При желании в епархии могли бы нам рассказать, сколько человек причастилось в православных храмах на территории данного города, района или области. Если суммировать данные за три рядовых воскресенья подряд (ведь далеко не все причащаются каждую неделю), можно представить себе хотя бы примерно число людей, живущих церковной жизнью на данной территории.
Этих данных нигде нет, и вряд ли мы их увидим. Вместо этого нам каждую Пасху и каждое Рождество нам приводят полицейские оценки численности людей, «посетивших» храмы (в том числе и тех, кто заходит раз в год поглазеть, максимум – освятить куличи). Видимо, таких получается намного больше, но дело даже не в числах. Это та безгласная толпа, то молчаливое большинство, от имени которого так удобно бывает говорить.
По сути, вопрос о том, сколько у нас в стране православных, подобен вопросу, сколько у нас оппозиционеров.
Ни тех ни других никто специально не считает – они просто иногда в массовом порядке приходят на праздничное богослужение или какой-нибудь марш, и можно разве что доверять или не доверять официальным полицейским оценкам. А вот что в голове у этих людей, почему они пришли, насколько они доверяют лично тем, кто их туда позвал, – все это остается непроясненным.
И может быть, именно поэтому в нынешней пропагандистской шумихе такое скромное место занимает православная и околоправославная риторика: пропагандистам просто неинтересно работать с аудиторией, которая настолько непредсказуема и своевольна. Даже постоянных прихожан, активных и сознательных, и тех не посчитать.
Ведь верующий может иногда ходить в храм рядом с домом, иногда – рядом с работой, а по особым поводам ездить к любимому батюшке в другой город и даже страну. Так, в небольшом латвийском городе Карсаве собралась община вокруг замечательного священника о. Виктора Мамонтова, и членами этой общины себя считали люди, живущие не только по всей Латвии, но и, к примеру, в Москве.
Впрочем, привязка к конкретному храму вообще не обязательна в наше информационно перенасыщенное время, когда самые задушевные разговоры могут вестись через океаны по скайпам, аськам и прочим фейсбукам. Жители разных континентов больше знают друг о друге, чем соседи по лестничной площадке, и уже есть примеры исповеди по скайпу.
Но дело не в доступности технологий, которые лишь разнообразят формы нашего общения и сокращают расстояния, а в разобщенности людей, в отсутствии горизонтальных связей.
Общинность, физическая или виртуальная, просто мало кому нужна.
В политической жизни страны пустота заметна на том месте, где должно быть гражданское общество, а в жизни церковной – на месте, где должна быть общинность. Люди-то одни и те же внутри церкви и вне ее, и проблемы практически одинаковые. Общинность, как и гражданское общество, не создашь по указу президента и не импортируешь за нефтедоллары.
Но, судя по всему, что-то начнет всерьез меняться к лучшему и в церковной жизни лишь по мере того, как среди прихожан будет все больше мирян и, более того, верных.
Остальное – технические детали.