Медицина любит больных, которых можно вылечить. Она знает, что с ними делать, и если даже врачи терпят неудачу, они понимают, что по крайней мере они боролись. А что делать с неизлечимыми?
Я, к сожалению, видел это вблизи. Осенью 2008 года моей маме поставили диагноз: рак легких в четвертой стадии. Операция уже невозможна, химиотерапия… ну да, я видел эти опущенные глаза, слышал эту скороговорку: «Сначала сделайте то, это, потом посмотрим через пару месяцев…». Но всем, и говорившему эти слова в первую очередь, было ясно, что через пару месяцев уже и речи не будет о химиотерапии. Просто врач не мог, стеснялся произнести слова: «Мы не можем эту болезнь вылечить, она смертельна».
Но если нельзя вылечить, все-таки можно помочь. Можно дать человеку возможность прожить свои последние недели и месяцы достойно. Дать проститься с родными и близкими и подготовиться к уходу. Первое, что нужно в таких случаях делать, – справиться с болью, которая приходит, растет, становится непереносимой. По счастью, современная медицина располагает нужными средствами. И да, с какого-то момента эти средства – наркотические. Чудес не бывает, но бывают лекарства.
А еще нужно много всего другого: адекватный уход, помощь психологов, для верующих – участие в таинствах и духовное напутствие. Да просто человеческое отношение, в конце-то концов, когда на больного смотрят как на человека, а не как на выписку из диагноза, с которой теперь непонятно что делать. И все это профессионально делают в учреждениях, которые называются словом «хоспис».
В Москве не так давно открылся детский хоспис (да, дети тоже бывают неизлечимо больны) «Дом с маяком». Он выдал свои первые наркотические обезболивающие. И за день до того (до того!), как он это сделал, на него поступила жалоба, а лучше сказать донос. Дескать, выдают бесконтрольно, нарушают отчетность. Пришла проверка, нашла неточности в заполнении журнала. Заведено дело о «нарушении порядка оборота наркотических средств». Хоспису грозит крупный штраф или даже закрытие.
Не берусь судить о том, что было в этом самом хосписе. Но я никогда не забуду, как это было у нас с мамой. К началу той зимы обычные обезболивающие перестали помогать. Врачи в таких случаях нередко не выписывают наркотических препаратов, говорят: «Вы что, хотите, чтобы она стала наркоманом?!» Я, по счастью, такого не услышал – я не знаю, что бы я ответил. Таких людей делает наркоманами сама болезнь: без морфинов или подобных препаратов они испытывают мучения, которые невозможно описать.
Итак, лекарства маме выписывали. Сама она, понятно, ходить в поликлинику уже не могла. Значит, раз в три дня – строго раз в три дня, потому что столько действовал рецепт! – я приходил к онкологу в районный онкодиспансер, он выписывал бумажку, что чуда не случилось и больная по-прежнему неизлечимо больна. С этой бумажкой я шел к участковому терапевту (в другом здании, в районной поликлинике). Терапевт выписывала на особом бланке рецепт и заверяла его подписью и печатью у главврача поликлиники.
Три человека. Три уникальных человека, незаменимых. Без онколога, терапевта, главврача этот рецепт невозможно было выписать никак, никогда, ни у кого, ни за что. Иначе заведут дело – вот, кстати, и причина, по которой некоторые врачи не торопятся их назначать. И так – каждые три дня, выходные ли, будни ли. Что будет, если один из них заболеет, уйдет в отпуск? Я старался об этом не думать.
С этим рецептом я шел в единственную (опять!) аптеку, где его могли отоварить. Я должен был захватить с собой и сдать упаковку от предыдущих трех дневных доз. Что будет, если лекарство не завезут, если закроется на ремонт аптека, если я потеряю упаковку? Опять-таки старался не думать.
А потом приблизились новогодние праздники – восемь нерабочих дней. Восемь. Рецепт дают во всех случаях только на три дня, напомню. Я паниковал. Я понимал, что если не на четвертый, то на пятый или шестой день я не выдержу и начну искать дилеров. И может быть, сяду в тюрьму. Но не смогу смотреть на ее мучения, просто не смогу.
И, добавлю, у меня была возможность этим заниматься. Я отменил все обязательства, сократил свою работу до минимума. В конце концов, я был здоров и мог высиживать очереди в кабинетах. А как обходились те, у кого не было таких возможностей? Не знаю, но слышал о самоубийствах раковых больных, после которых, говорят, эти правила смягчили, хоть и ненамного.
По счастью, маму взяли в хоспис накануне нового года. Там нужные лекарства выписывали и давали на месте, мне можно было об этом не думать. Последние четыре недели своей жизни она провела в хосписе, настолько спокойно и достойно, насколько это было возможно.
Рассказывайте мне теперь, как неаккуратно там, в «Доме с маяком», заполняли журнал учета. Рассказывайте. Я даже поверю. Эта отчетность явно устроена так, что неопытный человек просто не может не допустить каких-то погрешностей в оформлении. Но всё же можно проверить, подсказать, помочь и простить незначительные погрешности. Ну, или заработать «палку» на раскрытии страшного преступления – обезболивания неизлечимых детей.
Нет, я согласен, с наркотрафиком надо бороться, наказания должны быть суровыми. А расскажите-ка мне вот еще что... Была там недавно одна история, из Аргентины кокаин вывозили диппочтой, чемоданами везли. И что с ним? И где он? И кто был наказан? И насколько аккуратно было оформлено его изъятие? Ти-ши-на.
В юриспруденции есть очень важный вопрос. Что лучше: пусть будет наказан невиновный, но зато и преступник понесет наказание – или пусть его отпустят, зато и невиновный не пострадает? В Средние века могли сказать: убивайте всех подряд, потом Господь узнает своих. Современный мир решил этот вопрос вполне однозначно и совершенно иначе: карать невиновного недопустимо, даже если этой уловкой воспользуется кто-то из преступников. Это называется «презумпция невиновности». Все сомнения трактуются в пользу обвиняемого.
Хорошо бы тот же принцип ввести и в отношении неизлечимо больных людей и их близких, не считая их всех закоренелыми наркобаронами. Почему? Ну хотя бы потому, что на их месте однажды может оказаться каждый из нас. Поверьте, это страшно.