В Будапеште я был всего лишь один день, но когда узнал о существовании этого музея — не мог пройти мимо, благо остановился неподалеку. В этом здании в центре города после войны и до восстания 1956 года располагалось Управление государственной безопасности Венгрии. Прежде я бывал в «музеях оккупации» в Риге и Тбилиси и ждал здесь чего-то подобного — рассказа, как Венгрия оказалась жертвой большевиков, которые захватили ее силой. Разумеется, при полной безучастности местного населения.
Но этот музей совершенно иного рода.
Он о людях, а не о народах, и он не делит ни жертв, ни их мучителей по национальному или политическому признаку.
Первое, что ты видишь, войдя, — большие мемориальные плиты жертвам двух терроров, нацистского и социалистического. И первые залы, действительно, посвящены массовым казням (прежде всего, евреев и цыган), осуществлявшимся при салашистском режиме.
Но сразу после плит ты попадаешь во внутренний двор, в котором стоит огромный танк болотной раскраски без опознавательных знаков — а за ним огромная, в несколько этажей стена, полностью заполненная черно-белыми фотографиями убитых людей. И каждая, в отличие от танка, подписана. Не указано, кем были эти люди, кто именно их убил и за что — по расовому ли признаку, по классовому, просто по доносу соседа или по случайному повороту шестеренок в репрессивном аппарате. Это неважно:
были люди, и их нет. По ним проехались танком.
Но имена их остались. А танк — равнодушная серая громада — спасен от переплавки только для того, чтобы мы помнили об этом ужасе. У него нет имени, бортового номера, нет даже символов той армии, которой он принадлежал. Потому что музей не про идеологии, не про нации, не про «хороших наших» и «плохих ихних». Он про судьбы.
И судеб много. Залы социалистического периода рассказывают о самом разном, включая достижения (вот он, «сбалансированный подход»!). Но в каждом зале — видеоэкраны, внизу экрана — английские субтитры, и на каждом видеоэкране живой и настоящий человек с именем рассказывает, каково пришлось лично ему. Как сгоняли всех в колхоз. Как допрашивали и пытали. Как кто выживал в лагере. И все это с конкретными и оттого пронзительными деталями.
Причем выбраны не самые хлесткие эпизоды, не самые зверские пытки, а какие-то очень простые вещи.
Например, заставляли стоять и виском прижимать к стене торчащий карандаш. Нетрудно? Минуту или две — нет. Но через пару часов человек практически сходил с ума, ему казалось, что карандаш проникает в самый мозг.
Или описание лагерной жизни — на экране человек показывает, как это было. Он берет буханку хлеба и делит ее на пятерых, это суточный паек. Делить приходилось заостренной ложкой, ножей ведь не давали. И чтобы проверить, ровно ли поделена пайка, лагерники смастерили самодельные весы. И сразу понимаешь, что из этих людей вытравили не все человеческое, что у них сохранились базовые представления о справедливости. Им, в конце концов, было чем заточить ложку.
Может быть, колымским героям Шаламова этот лагерь показался бы почти санаторием…
Отдельный зал посвящен борьбе с религией, процессам над священниками и тому сопротивлению, которое венгерские верующие оказывали коммунистической идеологии. И тем, кто прошел через этот зал, уже никогда не удастся внушить ложь о коммунистической идеологии, которая, как многие верят у нас, почти ничем не отличается от христианской веры и прекрасно с ней совместима.
Но самое яркое впечатление — в конце. Посетители спускаются в подвалы и видят камеры в их первозданном виде. Можно зайти, присесть на табурет… На стенах — фотографии тех, кто здесь сидел, кто вообще пострадал в этом городе от террора. Например, Рауля Валленберга — дипломата, спасавшего евреев Будапешта от нацистского террора, затем арестованного Смершем и бесследно пропавшего в тюрьме.
И, наконец, камера, где приводились в исполнение смертные приговоры. Наверное, мы могли бы как-то по-другому понять значение этих столбов с веревками, этих деревянных блоков… Но в подвал мы спускались на лифте в абсолютной темноте, светился только видеоэкран.
Лифт медленно погружался в земную глубь, и на экране аккуратный пожилой человек рассказывал, что в его обязанности входила уборка смертной камеры после исполнения приговора.
За эти несколько минут, пока полз лифт, мы услышали каждую деталь, мы невольно прочувствовали ужас одних и циничное равнодушие других участников казни. И уже внизу кто-то из посетителей из лифта просто выбегал, не в силах переварить этой правды.
Никаких последних желаний, никаких писем родным, рассказывал этот человек. Заключенный должен был исчезнуть, его вычеркивали из числа живых еще прежде, чем ломали ему шею на хитроумном приспособлении. Но перед казнью обычно давали двойную порцию еды на ужин и утром начисто брили. Издевательство? Формальное прощание? Или просто культ материализма — что еще нужно человеку, кроме жратвы и минимальной санитарии? Вот это ему и готовы были обеспечить. Но не волю, не имя, не память.
Имена и память вернулись теперь — вместе с лицами и именами там, за громадой танка. Все вернулось.
И имена палачей — тоже. В самой последней галерее музея — их фотографии и имена. Впрочем, нет, они не палачи. Они названы точным словом victimizers — те, кто людей превращают в жертвы. Это могут быть и доносчики, и пропагандисты террора. Это, по большому счету, все, кто соглашаются с режимом, при котором убивают невинных людей. Их миллионы, всех не назовешь, но кто-то все же оказался первым учеником. Их лица — в галерее музея.
А не пора ли забыть прошлое и всех простить? Ведь один из тех, кто рассказывал о своих пытках, сказал, что он бы не стал делать ничего, встретив своих следователей. «К тому же, — добавил он печально, — я уже стар, а они были старше меня, так что теперь большинство из них мертво». К чему тревожить прах мертвецов? К чему смущать их потомков, которые тоже могут прийти в этот музей и встретить портрет деда, которым привыкли гордиться?
Я уверен в одном: пока преступление не названо преступлением, оно будет повторяться.
Мы можем удивляться, почему в нынешнем нашем государстве, вполне демократическом и правовом (если судить по Конституции), мягко говоря, не все благополучно с судами и правоохранителями. Позвольте уж без примеров, они на слуху.
Да вот ровно потому, что опыт последнего столетия учит: можно пытать и убивать, можно фальсифицировать дела, можно вообще делать все что угодно. И тебе ничего за это не будет ни при жизни, ни после смерти.
Внуки будут гордиться твоими орденами и спокойно проживать на подмосковной даче, полученной в награду за борьбу с врагами народа.
Так уж получилось, что мы, каждый из нас — потомки и тех, кто сажал, и тех, кто сидел. И больше даже тех, кто сажал, потому что из сидевших многие не успели оставить потомства. Это не повод прятать сложные и неприятные страницы истории семьи или страны — это повод в них разобраться.
Я христианин и верю: сын не несет ответственности за грех отца или деда. Но если сын стесняется назвать этот грех подобающим именем, он, скорее всего, его повторит.
И я вижу, что это явственно происходит по крайней мере у наших людей в головах, если не в реальности. В Будапеште, в музее, наполненном молодежью, мне показалось, что в Венгрии повторение такого террора уже невозможно. Они знают, они чувствуют, они помнят.
Я с глубоким уважением отношусь к деятельности тех, кто противостоит террору и обеспечивает нашу безопасность, кто занимается разведкой и контрразведкой. Я уверен, что такая работа будет необходима и впредь, что ведется она во всех странах мира, в том числе и в Венгрии. Но я бы очень хотел, чтобы все эти службы и управления переехали в какое-то другое здание — а на Лубянке открылся бы Дом Террора. Чтобы мы прошли по этим каменным коридорам, увидели эти камеры и карцеры, прогулочные дворики и кабинеты для допросов. Увидели, прежде всего, человеческие лица, услышали истории. И это будет лучшей гарантией невозврата.
Я надеюсь дожить до дня, когда это сбудется, — так я и написал в гостевой книге Дома Террора в Будапеште.