Кризис заставляет экономить. Ужиматься в потребностях и желаниях. Граждане демонстрируют снижение потребления сильнее, чем прогнозировали аналитики потребительского рынка. При этом даже самые смелые прогнозисты предсказывают усиление социальных протестов, лишь когда падение благосостояния населения достигнет не менее чем двух-трехкратного размера по сравнению с докризисным 2013 годом. Потенциал терпения по-прежнему велик. Как и готовность приспосабливаться и ужиматься. Хотя этот потенциал небезграничен, а опыт русской истории показывает, что порой общество может «сорваться с цепи» почти непредсказуемо, когда что-то долго-долго словно висит в воздухе, почти неуловимое, а потом современники пишут, как «Россия слиняла за три дня».
Государство режет то, что обычно и режет любое государство, попавшее в непростую ситуацию, — социальные расходы.
Под нож пускают тот самый «человеческий капитал», от которого в современном мире зависит развитие. Особенно опасно в этой ситуации даже не само по себе «сжатие социального государства» без создания новых возможностей людям выживать и зарабатывать за счет собственной предприимчивости, раскрепощенной от назойливого госнадзора, а то, что это происходит на фоне разнузданного пира во время чумы немногих особо приближенных. В истории еще не было случая, чтобы такое продолжалось длительное время и без каких-либо последствий. Другое дело, что предсказать, сколь длительным может быть этот период в нашем случае, затруднительно.
Российская специфика заключается еще и в том, что одновременно происходит рост всяческих поборов, которые можно условно назвать косвенными налогами. И тут нынешние власти не изобрели велосипеда: это исторически традиционная модель поведения русского государства (до определенного времени она была и в мировом масштабе универсальной, до «изобретения» рейганомики) — на всякий кризис отвечать усилением фискального гнета.
Другой «естественной» отечественной реакцией на кризис становится «окукливание», оно же — самоизоляция.
Наступивший год, скорее всего, принесет новые ее проявления в самых разных областях. На изоляцию сформировался большой политический запрос, который может быть реализован в том числе в ходе предстоящих выборов в Думу осенью. Новый состав может оказаться еще более консервативным (употребим этот термин вместо термина «реакционный»), чем нынешний.
Сворачивание связей с внешним миром рассматривается, с одной стороны, как способ «экономить валюту». От импортозамещения, вместо которого, скажем, азиатские страны в свое время предлагали как раз экспорт-ориентированность (как способ стимулировать развитие собственной экономики, прежде всего, в конкуренции с мировыми стандартами, а не по принципу «нам бы что подешевле и попроще», программирующему отставание), до сокращения выездного туризма.
Прошедшие новогодние каникулы показали, что с таким обменным курсом административных стен по границам возводить уже и не особо надо, поскольку он близок к запретительному для большинства так и не сформировавшегося российского среднего класса.
С другой стороны, постепенное «закрывание страны» преследует цель минимизировать пресловутое «тлетворное влияние» Запада. С поправкой, разумеется, на возможности современных средств коммуникации. В чем ситуация вроде бы несравнима со временами СССР. Однако мы тут находимся лишь в начале пути «суверенизации интернета». А отличие от советских времен состоит еще и в том, что «стены» становятся естественными и более прочными, проходя, прежде всего, в мозгах.
При наличии технической возможности найти практически любую информацию, в том числе альтернативную, желание такое мало у кого возникает: жить в «рассказанной по телевизору» реальности комфортнее, вступать в диссонанс с окружающей действительностью не хочется. Неслучайно при наличии в открытом доступе всевозможных программ обхода блокировок тех или иных сайтов, всяких там анонимайзеров, реальное число пользователей таких программ не превышает, наверное, процентов десять. Остальные, наткнувшись на «бан», спокойно с этим мирятся.
Интернет-пользователи привыкли к простоте и удобству, чтоб было как в супермаркете. В этом смысле удобство потребления информации им лучше, чем ее же свобода.
Враждебное или крайне недоверчивое отношение к тому же Западу во главе с Америкой пользуется уже широкой массовой, «естественной» поддержкой, это все уже идет изнутри. Притом, в отличие от советских времен, на этом Западе не обретаются никакие «прогрессивные миролюбивые силы», там нет дружественного нам «пролетариата» — это все одна большая жестокая, тлетворная и развратная «помойка», притом коварно и агрессивно непрестанно строящая против нас козни. Нет никакого пролетарского интернационализма и мирового коммунистического движения, нет даже движения неприсоединения. Не шиитские же страны по главе с Ираном считать таковыми.
Мы практически одни в этом мире, гордые и одновременно почти на всех обиженные.
Нынешний консервативный неоизоляционизм пустил глубокие корни в массовом сознании. Тут уже почти любые «чуждые» экономические или общественные практики — это все «совокупный Сорос». Кое-что отдаленно напоминает атмосферу начала 1950-х, короткого, но по-своему яркого периода борьбы против «низкопоклонства перед Западом» и с космополитизмом.
Если в начале 1990-х еще был какой-то интерес узнать, как у них там, на этом Западе, все работает, к тому же была масса всяческих программ обменов и взаимного благожелательного узнавания, то теперь приговор вынесен окончательно и бесповоротно: ничто «ихнее» нам не подходит, ничего нам этого не надобно, у нас исключительно свой путь. А если вы и услышите ссылку на «мировой опыт» в исполнении какого-нибудь думца, придумавшего очередной репрессивно-ограничительный законодательный бред, чтобы выслужиться перед начальством, то ссылка эта будет, оправдывающая новые ограничения, как правило, либо лживой, либо лукавой.
Правды никто уже и знать не будет, поскольку на практике этот самый «мировой опыт» оценить будет почти некому. Все сидят дома.
А интересоваться, перепроверять официальную информацию неохота, комфортнее жить с тем, что есть. Порой даже у представителей считающихся образованными кругов обнаруживаются столь дремучие представления о том, как устроена жизнь за пределами наших границ, что невольно вспоминаешь сентенцию из «Грозы» Островского про «людей с песьими головами», якобы обитающих в далеких странах.
Замыкание в себе на фоне провозглашаемой на всех углах идеологической архаики «назад в будущее» (она же «старые песни о главном») оказывает дополнительное тормозящее воздействие на все общественно-экономическое развитие страны. О чем многие забывают, считая это все невинным консерватизмом.
Лозунг «Время, вперед!» стал совсем не в моде. Мы больше не соревнуемся с тем же Западом, стремясь его в чем-то догнать и перегнать. В том числе такая общественная атмосфера (плюс упадок образования и ниспровержение культа знаний и науки) оказывает тормозящее воздействие на научную, инженерную, изобретательскую среду. Мы больше не стремимся быть «первыми в космосе».
Фильм «Марсианин» у нас невозможен, в тренде «Ментовские войны» или нечто, переделанное сто раз, про войну.
Мы просто хотим заменить какую-то импортную дорогую (за резко подорожавшую валюту) штуковину своей, сделанной благодаря специальной государственной программе и за бюджетные деньги — не кровными же рисковать. Венчурный капитализм — это тоже чуждая нам вещь. Не предлагаем мы и альтернативной модели более справедливого устройства общества. Мы просто отгораживаемся.
Рано или поздно и из этого изоляционизма мы будем выходить. Даже Северная Корея не будет сидеть вечно взаперти.
Множащиеся проявления неконкурентоспособности технологий будут делать очередную модернизацию все более актуальной. Никакой другой, кроме догоняющей — будем отдавать себе в этом отчет, — быть она не сможет. И никакая модернизация технологий и производства все равно невозможна без модернизации общества. Хотя бы потому, что на мобилизационную модель, с помощью которой можно было бы опять отравиться вперед по вязкой обочине, переименованной в «особый путь», просто нет ни сил, ни возможностей. А сама такая мобилизация стала бы лишь «последним ура империи».
Новый выход, возвращение в мир (имеется в виду все же не субъект военной силы обладатель ядерного оружия), будет гораздо сложнее, чем это происходило после падения советского режима. Хорошо еще, если ему не будет предшествовать некое масштабное военное столкновение с внешним врагом (не будем гадать каким), а нарастание кризисных явлений в экономике не обретет характер катастрофы.
При этом возвращение в мир общества, глубоко инфицированного идеями архаики и настороженности к новациям, заимствуемым извне (а внутри они уже не рождаются), будет проходить в условиях не «демократии вседозволенности» начала 1990-х, а в рамках режима по сути своей авторитарного. Массовой социальной базы прогрессизма к тому времени в стране не будет. По-своему этот режим будет использовать методы петровских реформ начала XVIII века. Вопрос лишь в том, будет ли к тому времени уже пройдена точка невозврата, после которой уже ни одна догоняющая модернизация не поможет.