Блаженный Августин в работе «О граде Божьем» задался вопросом: чем государство отличается от разбойничьей банды? И там, и там есть «начальник». И то, и другое – сообщество людей, управляемое определенными правилами. Есть соглашение с «начальником», оно обоюдное. Раздел добычи идет по установленному закону. А в том, отвечает Августин, что государство, в отличие от шайки разбойников, зиждется на справедливости. Если ее нет или она попирается, то и государство – это просто большая шайка разбойников. Сказано в IV веке, а как вчера. Годится на все времена. И не годится одновременно.
У нас же Федор Михайлович Достоевский сказал: «Высшая и самая характерная черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее». Высшая. И ничуть не меньше. Можно добавить – неутолимая. Как с этим у нас сейчас?
Если глянуть на опросы (ВЦИОМ), то более половины россиян (54%) полагают, что уровень социальной справедливости за последний год не изменился. С тем, что ее прибавилось, согласны 16%. Противоположного мнения — 28%. Выросло число тех, кто считает, что политика властей способствует укреплению социальной справедливости (с 20% в 2013 году до 29% в 2018 году), треть (32%) полагают, что российские власти скорее препятствуют этому. Судя по этим цифрам, народ умеренно доволен тем, что есть, а многие полагают, что от властей вообще тут мало что зависит. А все идет, как идет.
Правда, есть и те (сетевые аналитики-алармисты и бунтари), кто стращает: из-за того, что чиновники «зарвались», чуть ли не сегодня-завтра «все рванет». Мол, беспредел и все такое. К тому же отдельные умники от власти еще и рот открывают, поучая плебс, как ему питаться на 3,5 тыс. в месяц, в кого переквалифицироваться, если высшее образование не востребовано, сколько и когда рожать детей, если их не на что кормить. И так далее. В общем из серии «нет хлеба – ешьте пирожные».
Жажда справедливости – одна из важнейших наших «скреп». Закрепленная на подкорке большая иллюзия. Она в массовом сознании всегда была важнее формального закона. Представление, что законы у нас пишут не ради установления справедливости — вековое. И эта скрепа нас далеко завела в сторону от соседней европейской цивилизации.
Право лишь тогда ценно и мы его готовы соблюдать (не из страха наказания только), когда оно приближается к глубинному пониманию того, что есть «справедливо». Выбирая между правом и «совестью», наш человек предпочтет поступить «по совести», но только как он это понимает. Закон же часто противопоставляется «правде» и противоречит ей.
Не случайно в английском языке нет, на мой взгляд, адекватного перевода русского слова «справедливость». Там «справедливость» и «правосудие» обозначаются одним словом – justice. У нас это совершенно разные вещи. «Правосудие» в каком-то смысле ниже «справедливости». Во вторую почему-то верят как в абстракцию, в первое – чаще нет и не надеются на это. Одни считают это признаком величайшей духовности и своеобычности, другие – национальным цивилизационным ущербом.
Проблема современного атомизированного русского общества в том, что никакого единого понимания, что есть справедливость, уже давно нет. Впрочем, возможно, его никогда и не было.
Это подметил русский философ Иван Ильин: «Каждый из нас желает справедливости и требует, чтобы с ним обходились справедливо; каждый жалуется на всевозможные несправедливости, причиненные ему самому. При этом он убежден, что толкование его правильно и что он «совершенно справедливо» относится к другим, но никак не хочет заметить, что все возмущаются его «справедливостью» и чувствуют себя притесненными и обойденными.
Чем скуднее, теснее и насильственнее жизнь людей, тем острее они переживают все это и тем труднее им договориться и согласиться друг с другом. В результате оказывается, «справедливостей» столько, сколько недовольных людей и единой, настоящей Справедливости найти невозможно».
Для кого-то «справедливость» — это, прежде всего, деньги. Тут массовый обыватель, как мало еще в чем, столь сильно расходится с официальными «представлениями» о справедливости (о том, как народу хорошо). Потому что отдельные представители власти (некоторые с месячными зарплатами в полтора миллиона и больше) нам в последнее время все чаще говорят, что льгот всевозможных у нас слишком много, что на официальный прожиточный минимум можно как-то прожить, что пенсия в 15-18 тыс. рублей – это счастье и т.д. А по опросам выходит, что пятая часть населения страны живет за чертой бедности. Что жителям больших городов (опрос сервиса SuperJob) для полного счастья надо в месяц зарплату «хотя бы» от 116 тыс. (Набережные Челны и Оренбург) до 207- 208 тыс. (Владивосток и Москва).
Тогда как «наверху» такие зарплаты, пожалуй, сочтут сверхдоходами и замыслят, как бы еще их «налогообложить». При том, что сами они для себя подобный уровень скорее сочтут «нищебродским». У них ведь там другое понимание справедливости по отношению к себе.
А для кого-то справедливость – это равенство возможностей. На словах. А на деле каждый считает себя более достойным лучшей участи, нежели сосед.
Разнящиеся и часто конфликтующие понятия справедливости — о том, как сделать правильно, по правде и по уму – но при этом лишь во вторую очередь по закону, мешают нашим людям договариваться даже о самых простых вещах. Соседи почти никогда не могут договориться об обустройстве своего двора. Жители одного города непременно разделятся на враждующие лагеря.
Скажем, автомобилистов и пешеходов. Понятия, что нужны взаимные уступки и компромиссы, чаще всего нет. Как нет и понятия важности бороться за общие права и некое общее дело. Солидарности – ноль. Всегда предпочтут договориться об отдельной «справедливости» для себя лично.
Отделенные от власти и ее возможностей будут критиковать «зажравшихся чиновников» ровно до тех пор, пока не подвернется возможность самим во власть попасть. И тут бывший «нестяжатель» начинает грести под себя и своих родственников. Поэтому наш народ никогда не верит оппозиционерам, так называемым его защитникам.
Якобы склонность нашего народа к эгалитаризму – «все отнять и поделить» — одно из самых лукавых утверждений о потемках его теперешней души. Поделить – это пока у соседа больше твоего. А как у тебя станет больше – так сами с собой там делитесь. Ровно так же дело обстоит с равенством. До получения каких-то привилегий.
Однако при этом узаконенное неравенство является подобием общественного табу, как будто мы по-прежнему живем при советской власти. Нельзя оправдывать и «пропагандировать» неравенство. А надо заниматься демагогией насчет «интересов народа», в которую все равно никто не верит.
Тот же Иван Ильин искал путей к установлению справедливости (которую он во многом понимал как узаконенное и принимаемое неравенство) одновременно и в христианской этике, и римском праве: «Справедливость есть чувство меры в размежевании людских притязаний и интересов. Справедливость есть искусство искать и находить «для каждого свое».
А нам где искать? Прежняя «скрепа», основанная в том числе на противопоставлении понятий права и «делать по совести», больше не работает в нашем теперь предельно индивидуалистическим обществе. Где отсутствуют общие мораль и ценности. Которые важны для общего понимания справедливости. Посему отсылы к некоей посконной «справедливости» в современном российском исполнении звучат все более фальшиво – под ними нет никакой ни ценностной, ни тем более материальной и правовой базы.
Рациональное правовое сознания, правовое государство, без всякой там непознаваемой мутной «достоевщины» — куда более практичный путь, нежели погоня за химерой «справедливости». Ее все равно не поймаешь, только мозги людям запутаешь. Кстати, это поможет решить и задачу эффективности управляемости страной в целом. С чем есть все больше проблем.
Недостатки по каковой части еще в дореволюционной России верно подметил один из лучших американских специалистов по русской истории Ричард Пайпс. Его слова и сейчас звучат актуально: «Формально власть российских правителей в XVIII- XIX веках оставалось всеобъемлющей, и ничто не могло сдержать царя, вознамерившегося достичь какой-то конкретной цели… Однако контроль государей над страной в целом и способность вмешиваться в ее каждодневные дела были уже далеко не безграничны и уменьшались все больше…
Правителям отнюдь не всегда удавалось настоять на своем в вопросах первостепенной политической важности. Они как будто бы были капитанами корабля, обладающими полной властью над его командой и пассажирами, но почти не имеющими права голоса в управлении им или в выборе курса. Тенденция развития…. от либерализма к консерватизму объяснялась не отсутствием у них (правителей) искреннего стремления к реформам, а приходивших к ним с опытом пониманием того, что они просто не в состоянии вести свою империю в желаемом направлении и в лучшем случае могут лишь удерживать ее от погружения в хаос. Парадоксально, но факт, что, требуя для себя монопольный политической власти, русские самодержцы оказались более безвластны, чем их конституционные собратья на Западе».
В том числе потому, что ориентация на некое смутное (именно смутное) понимание справедливости, разлитое в русском воздухе, стремление как-то ее соблюдать, но вне законов и конституций, а лишь авторитарной волей Правителя, чаще всего вело не к установлению более эффективного порядка. А именно к смуте.
Чтобы потом, когда пыль от бурь, революций или несистематических «авральных» (как реакции на очередное отставание от Запада) реформ осядет, опять начать искать по новой.
Все на той же дороге, что идет в обход всех остальных цивилизационных дорог – своим особым путем…
И да, кстати, хорошо Бертольд Брехт сформулировал: «Бедным приходится уповать на справедливость, богатые обходятся несправедливостью».