Неужели мы вновь хотим понравиться Западу? Эта мысль невольно напрашивается после сразу двух медийных «выстрелов» Кремля.
Сначала про интервью Мегин Келли с Путиным во время Петербургского форума написали, что девушка, мол, довела пару раз нашего лидера до белого каления. Хотя это вряд ли. Ее и пригласили с расчетом на максимальный пиар-эффект, причем именно в Штатах.
Кого она действительно «довела» в прошлом году во время избирательной кампании, так это Трампа. Тот ответил грязными шутками насчет «критических дней». Скандал обсасывали не один месяц. Так что дебют Келли c Путиным на NBC был обречен на успех.
А в эти дни выходит четырехчасовой сериал четырехкратного обладателя «Оскара» Оливера Стоуна, где российский президент предстает если не «самым человечным человеком», как некогда «дедушка Ленин», то уж точно не тем «диктатором-империалистом», коим его рисуют западные массмедиа. Тема «критических дней» была развита уже здесь — в том смысле, что, будучи мужского пола, наш лидер имеет возможность работать без выходных и всяких вынужденных послаблений в режиме.
Шутку тут же обозвали «сексистской», привлекая тем самым к фильму Стоуна еще больший интерес зрителей — поглядеть на «грубого русского мачо».
Пиар-эффект в этом смысле был еще более усилен вопросом Стоуна насчет гипотетической помывки в душе с геем на подлодке. Который, как и диалоги с Келли, подтвердил давнюю традицию отечественных вождей «раскрываться» в большей степени перед иностранными собеседниками. Которым при этом больше и позволено. Ведь представить себе вопросы и темы, которые поднимали что Келли, что более учтивый Стоун, в исполнении наших звезд медийного эфира решительно невозможно. Из числа допущенных к разговору, разумеется.
Зачем это все? Не начало ли президентской кампании? Почему она начинается «с Запада»? Ну не с Востока же ее начинать.
В многовековой традиции улучшать свой имидж на Западе в нашей истории были и исключения. К примеру, Леонид Ильич Брежнев любил выдать миру очередные миролюбивые инициативы через какую-нибудь индонезийскую газету «Мердека». Но и для него западная аудитория была важнее.
Потому как бороться за мир и имидж миротворца лучше всего на территории самого вероятного противника.
Имидж России в мире после начала кризиса на Украине, конечно, хромает. По данным Pew Research Center (он периодически проводит такие опросы сразу в десятках стран), немногим более трети жителей Земли за пределами России относятся к нашей стране благожелательно. Отношение к лидеру, как правило, хуже, чем к нации в целом. Примерно половина (это медианное значение по 39 странам, где проводился последний опрос) оценивает российского президента негативно.
В Европе нас (как страну) больше не любят, чем любят, в пропорциях примерно три к одному. Особенно в Польше. Почти так же не любят в Германии и Франции. В Азии на первом месте по «негативу» — Иордания, такое же отношение преобладает, как ни покажется это кому-то странным, в Израиле. В Палестине тоже, хотя в меньшей степени. Зато нас по-прежнему сильно любят во Вьетнаме (это, пожалуй, самый наш большой друг в мире) и очень неплохо относятся в среднем в Китае (положительная оценка образа России там преобладает над отрицательной).
Еще больше наших «фанатов» в Африке — в Уганде, Гане, Танзании и Эфиопии.
Россияне не сильно переживают по поводу имиджа родины. Согласно опросу ФОМ (начала этого года), чуть менее 90% уверены, что нас боятся, при этом 75% этим совершенно довольны. Почти 70% уверены в росте влияния России на мир, менее половины (48%) полагают, что отношение к нам отрицательное, немногим менее (42%) уверены почему-то в обратном.
В этом смысле образ «президента-мачо», который «играет мускулами» в фильме Оливера Стоуна на тренажерах, коррелирует с тем, как видится позиционирование страны в мире обывателями. Хотя второе во многом — производное от первого.
Сейчас в мире без «мягкой силы» — никуда. Страны, желающие быть субъектами международной политики, а не ее объектами, денег на «улучшение образа» стараются не жалеть.
И Америка (отношение к которой тоже не ахти), и ранее не очень активный по этой части Китай разворачивают свои гуманитарные программы, хотя они сильно разнятся по конкретным задачам. Даже маленький Катар завел себе «Аль-Джазиру», хотя, судя по нынешней ситуации вокруг этой страны, еще неизвестно, чего он получил от такой «мягкой силы» больше: пользы или проблем на свою эмирскую голову.
Стремление «понравиться иностранцам» в России укоренилось на уровне властной элиты если не с петровских времен, то с екатерининских точно.
О ее переписке с Дидро и другими французскими просветителями известно. Это не мешало крепить отнюдь не просвещенное крепостничество внутри страны. Менее известно широкой публике то, что Екатерина ведь «проплатила», как сказали бы сейчас, Дидро, купив его библиотеку за приличные деньги, сохранив ему пожизненное пользование и назначив щедрое жалованье. Которое он и отрабатывал, создавая в Европе образ просвещенной императрицы. И в чем, надо признать, немало преуспел.
Николай Первый, имевший в Европе заслуженную репутацию «душителя свобод», решил пойти путем своей бабки и «прикупить себе» модного француза. Подходящей фигурой, чтобы «рассказать правду о России» так, как ее понимали при дворе Государя Императора, ему показался известный путешественник маркиз Астольф де Кюстин. Который по заказу Николая оформил свои впечатления о поездке по стране в книге «Россия в 1839 году». Он такие заметки писал по следам путешествий по ряду стран, чем и снискал известность. Чем-то в этом де Кюстин похож на Стоуна: последний тоже зарекомендовал себя позитивными кинопортретами Уго Чавеса и Фиделя Кастро.
По прочтении труда Николай был в бешенстве. О нем самом там худого слова не было сказано — напротив, образ его был сильно приукрашен. Зато Россия, или, как маркиз ее охарактеризовал, «страна совершенно бесполезных формальностей», предстала во всей неприглядной полноте сатрапства снизу доверху, где «каждый старается замаскировать пред глазами властелина плохое и выставить напоказ хорошее». Где «богатые — не сограждане бедных».
Где «в армии — невероятное зверство». Где «полиция, столь проворная, когда нужно мучить людей, отнюдь не спешит, когда обращаются к ней за помощью».
Где «управляет класс чиновников… и часто наперекор воле монарха... самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией…». Где «лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества».
Где, наконец, «…изо всех европейских городов Москва — самое широкое поле деятельности для великосветского развратника. Русское правительство прекрасно понимает, что при самодержавной власти необходима отдушина для бунта в какой-либо области, и, разумеется, предпочитает бунт в моральной сфере, нежели политические беспорядки. Вот в чем секрет распущенности одних и попустительства других».
«Чем больше я узнаю Россию, — пишет де Кюстин, — тем больше понимаю, отчего император запрещает русским путешествовать и затрудняет иностранцам доступ в Россию. Российские порядки не выдержали бы и двадцати лет свободных отношений между Россией и Западной Европой».
Принцип причудливого сочетания закрытости страны от внешнего влияния со стремлением «понравиться» вовне, притом отнюдь не только ради достижения прагматичных целей расширить влияние, а из «идеологического альтруизма» тоже, был перенят уже советскими правителями. Его отголоски можно найти и сейчас в запрете силовикам, опоре власти, ездить «попусту» за границу или в ограничениях интернета.
Мнение де Кюстина о России и русских соответствовало тогдашнему представлению о них в Европе. Со стороны Николая было наивно пытаться это мнение развеять с помощью «одноразовой пропагандисткой акции».
Расчеты отечественных правителей на эффект таких «одноразовых акций» всегда были наивными.
В этом смысле прав славянофил Алексей Хомяков, оценивший отношение Запада к николаевской России в 1846 году: «Мнение Запада о России выражается в целой физиономии его литературы, а не в отдельных и никем не замечаемых явлениях. Оно выражается в громадном успехе всех тех книг, которых единственное содержание — ругательство над Россией, а единственное достоинство — ясно высказанная ненависть к ней».
Раздражение и разочарование Николая были столь велики, что против маркиза была организована кампания дискредитации по всей Европе. Его обвиняли в распутстве, безнравственности. И, разумеется, в гомосексуализме. С тех пор русские правители надолго зареклись приглашать иностранных бытописателей для улучшения образа страны.
Ситуация поменялась после революции. Ставя задачу победы пролетариата во всемирном масштабе, надо было показать миру, какое счастье его ожидает.
Социалиста-фантаста Герберта Уэллса Ленин, впрочем, не звал. Тот приехал по приглашению Горького. В «России во мгле», изданной в 1921 году, страна предстает «встающей с колен» под водительством «кремлевского мечтателя». Это была первая попытка представителя западных интеллектуалов «понять и объяснить» на сей раз уже Советскую Россию.
Приезд известного французского писателя и общественного деятеля Ромена Роллана в СССР и его знаменитая беседа со Сталиным — это, пожалуй, классика становления советской «мягкой силы». Сами советские люди узнали о содержании беседы в советской ее версии, сильно урезанной. Дневник путешествия по стране Роллана и его версия записи беседы были опубликованы лишь в 1996 и 1989 годах соответственно.
Он приехал во многом как посланец европейских интеллектуалов, обеспокоенных репрессиями в СССР. Его первый вопрос к Сталину был именно вопрос о репрессиях, в частности в рамках дела об убийстве Кирова. По нему было расстреляно 17 человек (в косвенной связи с ним — гораздо больше). Это были еще «цветочки» сталинизма. Раскрученное уже после отъезда Роллана «кремлевское дело» (первое против так называемой «каменевско-зиновьевской оппозиции») пошло по нарастающей.
Вкрадчивость и даже лесть Сталина к посланцу с Запада не помешали ему раскручивать маховик репрессий.
Но сколь «прелестна» при этом аргументация вождя! Он допускает, что в чем-то, может, власти «погорячились» и в душе они против казней. Но! «Сто человек, которых мы расстреляли, не имели с точки зрения юридической непосредственной связи с убийцами Кирова. Но они были присланы из Польши, Германии, Финляндии нашими врагами, все они были вооружены, и им было дано задание совершать террористические акты против руководителей СССР... Чтобы предупредить это злодеяние, мы взяли на себя неприятную обязанность расстрелять этих господ».
Роллан был очарован. Они пишет о «совершенной, абсолютной простоте, прямодушии, правдивости» вождя. Он также обеспокоенно интересуется подробностями принятого в СССР закона об уголовном наказании малолетних преступников старше 12 лет, вплоть до смертной казни. А Сталин ему в ответ — о «чисто педагогическом значении» закона, с помощью которого «мы хотели устрашить не столько хулиганствующих детей, сколько организаторов хулиганства среди детей… Хулиганские детские шайки организуются и направляются бандитскими элементами из взрослых… Декрет издан, чтобы устрашить и дезорганизовать взрослых бандитов и уберечь наших детей от хулиганов».
В послесталинское время советские правители не оставляли попыток «понравиться» мировому общественному мнению. Как «самое справедливое общество», где радость освобожденного труда творит счастливое будущее. На это были брошены большие пропагандистские силы — от Агентства печати «Новости» (ныне «Россия сегодня») до создания всяческих привилегий и «пускания пыли в глаза» иностранным туристам.
Мало в какой стране мира, пожалуй, можно было встретить такое подобострастное отношение к «иностранным гостям», сочетавшееся с тотальной слежкой за ними и контактах с ними советских людей, как в СССР.
Традиция дожила до наших дней, сфокусировавшись на задаче не столько понять умом страну (тут, похоже, все отчаялись), сколько логику поведения ее президента.
«Понять Путина» — сегодня одно из важных направлений западной политологии.
Однако, несмотря на все эти усилия, из века в век отношение к России в мире и по ее периметру по большей части остается примерно одним и тем же. С отдельными всплесками симпатий, связанными, как правило, с катаклизмами в нашей стране или в мировом масштабе, если она принимала в них участие.
Трудно сказать, что можно было бы сделать, чтобы «понравиться» всем и окончательно, разве что перестать существовать. Большие державы не любят, собственно, нигде в мире. Боятся и уважают — в разной степени.
Но одноразовыми акциями тут мало что решишь. Они теперь скорее рассчитаны на внутреннюю аудиторию, которая по давней исторической привычке любит смотреть на себя глазами иностранцев, взор которых кажется смесью испуга и восхищения.
И дело тут сейчас не только в Путине и той политике, которая проводится под его руководством. Тут скорее опять прав Хомяков, говоря о чувствах, которые исторически питает к нам Запад: «Это смесь страха и ненависти, которые внушены нашею вещественною силою, с неуважением, которое внушено нашим собственным неуважением к себе. Это горькая, но полезная истина… Я не винил иностранцев, их ложные суждения внушены им нами самими; но я не винил и нас, — ибо наша ошибка была плодом нашего исторического развития. Пора признаться, пора и одуматься».
Мы бы, может, и рады «одуматься». Уже который год, десятилетие, век. Но все не поймем, как именно. Смотрим в поисках ответа преимущественно на Запад. Но и там не находим его. Или не хотим видеть? Или не там ищем?