Что мы празднуем 1 мая? Или так — что мы «празднуем»? Может, правы те постсоветские страны, которые отменили этот праздник? Хотя они скорее действовали из желания выстроить новую самоидентификацию на отрицании всего советского, ассоциируя его с русским. У нас праздник остался — во многом выхолощенный. Как традиция, с которой власти расстаться неудобно политически, а людям — обывательски. Лишний выходной весной не повредит. Официальное название утратило «международную солидарность трудящихся». Мы отмечаем весну и труд.
Кстати, «дни труда» есть и в странах, социалистического эксперимента избежавших. Например, в Америке.
К вопросу о весне. И «пробуждении природы».
В обывательском сознании Первомай по значимости обогнала православная Пасха. Ее (прошлогодний опрос Фонда «Общественное мнение») отмечают 81% россиян, Новый год — 93%. Первомай с 40% идет после Дня Победы, 8 Марта, Рождества и Дня защитника Отечества.
Для многих отмечающих 1 Мая этот день чаще ассоциируется, видимо, с шашлыками на природе, огородными работами и весенней праздностью. Наконец-то нас пригрело солнце.
Можно, конечно, было бы праздновать 1 мая социальную справедливость. Вернее, ее отсутствие. Это наполнило бы праздник его первоначальным содержанием. По всем опросам, не менее половины россиян сталкиваются с социальной несправедливостью часто и в разных проявлениях.
Но число тех, кто готов идти в суд для защиты своих прав (сравнительно недавний опрос «Левады»), достигло минимальных значений за последнее время — 16% (22% годом ранее).
Но мы, конечно, не увидим 1 мая колонну демонстрантов, идущих под лозунгом «Даешь справедливый российский суд, самый гуманный суд в мире!».
Представление о том, что наши обыватели готовы искать справедливости у государства, получается, утопично. Хотя это и не отрицает апелляции именно к власти как единственной инстанции, способной хоть что-то решить. Скорее во внесудебном порядке — в жанре «податия челобитной». Что потенциально всегда чревато возрождением гапоновщины в самых разных ипостасях. Неогапоновцы примут участие и в нынешнем празднике. Хотя не все.
Поскольку русское общество всегда было «парадоксов друг», то неверие в справедливость власти наряду с сохраняющейся готовностью к ней все равно взывать (не самим же бороться за свои права, выстраивая горизонтальную гражданскую солидарность) причудливо дополняется массовым неверием в то, что шибко умные оппозиционеры-либералы называют институтами. Дескать, они важны. Дескать, если будут независимые суды, политическая конкуренция и реальный парламент, то и справедливая жизнь наладится. Ан нет, отвечает таким умникам средний российский обыватель. «Сильное государство», пор-р-рядок и так называемые национальные интересы, которыми любят оперировать всуе чиновники, год из года «побивают» в опросах такие — чужие нам? — вещи, как демократия и свобода, в пропорции примерно 2:1.
А ведь исторически именно вопрос справедливости был едва ли не главным вопросом русского общества. И если поминать «скрепы», то запрос на справедливость — наиважнейшая из них. Справедливость при этом — выше формального закона.
Понятие справедливости всегда колебалось в массовом сознании от «хотим, чтобы не было богатых» (или богатых и бедных одновременно) до вполне «англосаксонского-протестантского» — «хотим равенства всех перед законом». Однако трудно представить в нынешней России сплоченные колонны разрешенных демонстраций, идущих под лозунгами, навеянными одновременно антикоррупционными разоблачениями оппозиции, тарифами «Платона» или ЖКХ, раздражением «обманутых дольщиков» или возмущением неправосудностью приговоров «басманных» судов по делам о незаконном увольнении, выселении, экстремизме и оскорблении трепетных чувств. Это все по-прежнему — разные виртуальные колонны. И власти пока что удается сохранять их разрозненными даже виртуально.
Так что никакой «солидарности трудящихся» нет и в ближайшее время не предвидится.
К вопросу о труде. Который, наряду с «человеком труда», при советской власти официально прославляли. И многие тому верили. При том что Советский Союз обходился без «протестантской этики». Вроде его сгубило не это, но экономическую и технологическую гонку с «протестантами» он, так или иначе, проиграл.
А сейчас какой труд в почете? Является ли он главным критерием достижения жизненного успеха? Не является ли для многих стародавний лозунг «достойную оплату за добросовестный труд» изощренным издевательством?
Если раньше кого-то тошнило от официозной романтизации профессии хлебороба/комбайнера, то многих не может не раздражать то, кто сегодня оказался на вершине общественного внимания и даже почета. Посредством бегания по полю с мячом, шоу-бизнеса, реалити-шоу или просто с помощью аккаунта в инстаграме с бессмысленными селфи, получающими миллионную поддержку лайками. Если раньше можно было, не стыдясь, мечтать стать космонавтом, то теперь из Отряда космонавтов уходят со скандалом, а кумиром большой части молодежи является какая-нибудь Настя С., зарабатывающая миллионы тем, что постит свою миловидную мордочку на фоне еды и красот экзотических пейзажей.
Можно ли представить колонну первомайской демонстрации под лозунгами «Мы хотим быть как Настя С.!».
Какова наша нынешняя трудовая этика? Сколь далека она от той самой, протестантской, которая, если верить старику Веберу, «сделала» весь западный мир? Сколь прав был поэт, написавший — «Мы мерилом работы считаем усталость»?
Социологи из числа «грандов» спешат с утешительными цифрами. ФОМ рапортует: у 74% занятых работа занимает важное место в жизни. С удовольствием ходят на нее 64%, без особого желания — жалкие 29%. Из отпуска стремятся скорее вернуться на рабочее место 49% работающих. Лишь треть малодушно признались, что бросили бы работу, если бы была возможность. А 53% — ни за какие коврижки. Гвозди бы делать из этих 49% и 53% соответственно.
ВЦИОМ идет еще дальше: почти 80% продолжили бы работать, даже если бы у них была возможность вести безбедную жизнь, ничем не занимаясь, в том числе 60% остались бы на прежнем месте.
Удовлетворенность работой по ВЦИОМу выше, чем по ФОМу — 86%. И даже работники с низкими зарплатами довольны своим местом (почти 80% из них). Лишь 12% недовольны начальством. Лишь треть — зарплатой. Неужто благодать царства «трудовых пчел» настала?
Лишь одна цифра наводит на мысль, что далеко не всегда люди бывают искренни на улицах с социологами в штатском. Так, более 60% (по ВЦИОМу) простодушно признались, что если они станут работать больше или качественнее, это все равно не приведет к росту зарплаты. Не оттого ли у нас в некоторых отраслях производительность труда в 4 раза ниже американской? А в сферах, связанных с (условно) офисной работой, разрыв с западноевропейским и американским уровнем еще больше. Может, многие наши люди по-прежнему, как и в советские времена, ходят на службу «провести время» — поболтать с приятелями в соцсетях, просто отбыть номер без трудового фанатизма? Или потому что надо работать хоть где-то, чтобы зарабатывать.
К чему убиваться на службе, если за медианную (да и среднюю тоже) зарплату обыватель не может решить ни одной из важнейших жизненных задач вроде покупки жилья (если не вкладывать в цену доставшуюся от СССР бесплатно квартиру), обеспечить себе и родным качественное лечение, путешествовать по миру, дать детям хорошее образование?
На эти деньги подавляющее большинство может позволить себе лишь купить еды и одежду, потянуть все более высокие тарифы ЖКХ, а затем начинаются проблемы. Обретение же вышеприведенных благ достигается во многом (если мы говорим о медианной зарплате) за счет работы в «теневой экономике», воровства, подработок по неосновному месту работы (по данным РАНХиГС, такими приработками заняты не менее четверти работающих официально, а еще есть более 15 млн занятых в теневой экономике) и т.д. То есть в этом смысле веберовская трудовая этика работает и на нашем морозе. Ну хоть так.
Не так давно Национальное агентство финансовых исследований (НАФИ) выяснило, что более 60% респондентов не удовлетворены своим работодателем и даже подыскивают ему альтернативу. Причины разные: далеко от дома, малая зарплата, недостаточное раскрытие своего потенциала. По этому исследованию, расстаться с работой готовы лишь пятая часть респондентов, но это вовсе не походит на «полную удовлетворенность». По данным НАФИ, наиболее негативное отношение к своей работе как раз у тех, кто меньше получает. Что логично, согласитесь.
Если посмотреть на результаты сопоставимых опросов в Америке, то (данные Gallup) по-настоящему увлечены своей работой, считая, что она приносит максимальное удовлетворение и дает наилучшим образом реализовать свои возможности, лишь примерно треть работающих американцев. Примерно половина не увлечены, а «отбывают номер», выполняя обязанности по минимуму, не выкладываясь. Но без враждебности. Еще примерно пятая часть — активно свою работу ненавидит.
Выходит, если верить ВЦИОМу, наши любят свою работу чуть ли не в два — два с половиной раза больше, чем американцы.
Зато те превосходят нас по готовности продолжать тянуть лямку, даже если вдруг на них с неба свалится невиданное денежное счастье. Отвечая на вопрос «Бросите ли вы работу, если выиграете крупную сумму в лотерею?», от 70 до 80% американцев в разные годы говорили, что продолжат работать. Это от природного трудолюбия или от понимания, что любые деньги кончаются?
Возможно, это потому, что прав все же старик Вебер. Который считал, что хотя протестантская трудовая этика и не свойственна человеку от природы, являясь продуктом длительного воспитания, она может передаваться новым поколениям. При важном непременном условии: они видят на практике в окружающем обществе, что добросовестный труд приносит моральную и материальную отдачу. Можно добавить к этому и наше — справедливую.
Он при этом считал, что капитализм уже достиг такой стадии, когда началось самовоспроизводство протестантской трудовой этики. Уже вне религиозного обоснования. Ряд современных социологов, правда, в первом сомневаются: дескать, в обществе всеобщего (и даже показного) потребления акцент ценностей сместился с чувства долга (обязанности трудиться в том числе) на реализацию прав. Когда не столько «я должен», сколько «мне должны».
Последнее представление получило широкое распространение в российском обществе. С этим чувством, вопреки нашему дикому государственному капитализму, выросло целое поколение. И ему теперь осталось выяснить, кто, сколько и что именно им «должен».