Каждый раз, когда гибнет от суицида подросток, общественная дискуссия разделяется на три потока. В одном ищут виновных — родители, школа, интернет, общество потребления, секты, ЕГЭ, несчастная любовь, наркотики или компьютерные игры. Что угодно, любая дичь включая инопланетян, лишь бы получить хоть какое-то объяснение произошедшего. Потому что — ну не может же нормальный человек взять и убить себя просто так, на ровном месте. Особенно когда вся жизнь впереди. Что-то произошло, что-то подтолкнуло. Или кто-то.
В другом, куда менее бурном, звучат успокаивающие речи: подростковый суицид не нашего века изобретение, такие вещи случались и будут случаться, потому что это подростки, гормональные бомбы с хрупкой оболочкой, и никто тут не виноват, и сделать ничего было нельзя. Эта точка зрения, которая, кстати, становится все более популярной, вроде как намекает на некий естественный отбор: кто не выдержал трудностей взросления, тому… как бы это помягче… в общем, тот все равно не жилец. Даже если б на этот раз откачали.
И, наконец, третий поток, самый, так сказать, полноводный и громкокипящий, чей взгляд на проблему звучит так: с жиру бесятся. Эти дети, у которых есть все, закормленные, залюбленные, ремня и настоящих проблем не знающие — они убивают себя не всерьез, а чтобы лишний раз помучить родителей. У них, убивающих себя, нет ни стыда, ни совести. Привыкли сидеть на родительской шее, копейки в жизни не заработали, вот и результат.
Разница между этими точками зрения — она на самом деле кажущаяся, потому что в итоге все они сводятся к тому, что виновата жертва. Родителей жалко, учителей жалко, даже устроивших травлю одноклассников жалко, вон они какие потерянные на похоронах, им теперь с этим жить. А этого, который все для себя решил и всех бросил — его что жалеть, ему теперь все равно.
Отношение к проблеме детского и подросткового суицида в нашей стране абсолютно людоедское.
И это тем более дико, что родители нынешних подростков, те, кому сейчас от тридцати до сорока, называют себя — с полным на то основанием! — поколением травматиков: мало кто вырос в атмосфере безусловного принятия, уважения к границам да и уважения к ребенку вообще, зато насилие практически в любой форме было нормой воспитания. Я говорю «было», поскольку сейчас вопрос «допустимо ли бить ребенка» хотя бы обсуждается. Уже хорошо, уже что-то. Многие из нас пытаются решить проблемы с собственными родителями, разобраться с собственными детскими травмами и в перспективе научиться строить нормальные отношения с собственными детьми.
То есть, общество вроде бы должно становиться здоровее. А оно не становится, и количество детских суицидов растет: рост на 14% за год — это вообще-то ужасающая статистика, говорящая о том, что все очень, очень плохо. Как такое возможно в обществе, которое так много говорит об осознанном родительстве, родительских обязанностях, правах детей, плюсах и минусах ювенальной юстиции, чайлдфри, повышении рождаемости — вообще о детях? При всей полярности точек зрения «детский» дискурс один из самых востребованных и живых. А дети — гибнут.
Знаете, почему?
Потому что самих детей в этих дискуссиях нет. Их вообще нет в общественном пространстве — детей.
Их никто не спрашивает и не слушает, если только они не играют на рояле и не читают со стула стихи. Или не присутствуют в социальных сетях в виде картинок, иллюстрирующих родительскую гордость: смотрите, мы проводим время вместе, мой ребенок улыбается, следовательно, я состоялся как родитель, я успешен в этой сфере. Бэби-бум и мода на многодетность сыграли с нами ужасную шутку: из будущего подавальщика стакана воды ребенок превратился в символ успешности, чье базовое предназначение — знать свое место в картине жизни родителей и по возможности ему соответствовать, не ломать композицию кадра.
В этом смысле мы ничем не отличаемся от тех, на кого так боимся быть похожими — от поколения своих родителей. Мы такие же косные и упертые в своих представлениях о том, какими должны быть дети, мы так же отказываем им в праве быть людьми, мы втискиваем их в прокрустово ложе собственных желаний. Но это кажется нам принципиально другим, ведь наши желания — они не такие как у наших родителей, они правильные! Мы так же не слышим детей, как когда-то не слышали нас.
А еще — они нас боятся. Как когда-то боялись мы.
Боятся насмешек, разочаровать, быть отвергнутыми. Боятся неловкости, которая неизбежно возникает, когда взрослый человек делает вид, что понимает, а на самом деле нет. Боятся жаловаться, чтобы не быть обвиненными в неблагодарности. Боятся услышать то, что мы, поколение травматиков, пытаемся простить своим родителям — и говорим своим детям. В других обстоятельствах и выражениях и, очевидно, по другому поводу — но по сути то же самое. Глобальный-то паттерн остался прежним: ребенок должен быть комфортным.
Иногда я общаюсь с подростками — некоторые, можно сказать, мои приятели. Конечно, они не вполне благополучны. Будь у них все хорошо, зачем бы им болтать с сорокалетней теткой, у которой, к тому же, нет своих детей. И вот один из этих подростков, ему тринадцать, сказал мне на днях:
— Жизнь — это какая-то довольно стремная прога с кучей уже подключенных опций, которые тебе на фиг не нужны, но отключить ты их не можешь. И не платить за них тоже не можешь.
— У тебя депрессия? — проницательно спросила я.
— Нет, — скучно ответил подросток. — Также я не употребляю наркотики, не играю в интернет-казино и не имею каких-либо других зависимостей. Я эмоционально стабилен, у меня нет проблем с коммуникацией, колебания настроения в пределах нормы.
Именно с такой интонацией мы врали своим родителям: по алгебре трояк, но до конца четверти еще две контрольные, успею исправить, русский-литература все отлично, поведение вообще в табель не идет, и это пацаны курили за гаражами, а я просто шел мимо. Врали, потому что не хотели наказаний и скандалов, и пытались сделать так, чтобы родители были довольны.
Мы не жаловались на эмоциональную недоступность старших — мы научились добывать душевное тепло в других местах или вовсе обходиться без него. Привыкшие к постоянному нарушению своих границ, мы научились создавать гибкую линию защиты. Мы бессознательно или сознательно производили подстройку своей личности в соответствии с потребностями наших родителей. И превратились в итоге в тех, кем не хотим быть, кого пытаемся изменить и вылечить.
А пока мы лечимся и читаем правила общения с токсичными родителями, наши дети проходят наш путь. В том же страхе и в той же пустоте, в которых когда-то брели к взрослению мы. Слишком занятые собственным детством, тратящие слишком много сил на то, чтобы не быть похожими на своих родителей, мы исключаем из этого уравнения детей. Ведь у них, в отличие от нас, все есть, и даже родители с умными психологическими книгами. Живи, радуйся и будь эмоционально стабилен.
Знаете что?
У этих детей есть еще кое-что, чего не было у нас: понимание того, что это все ненормально. Что так не должно быть.
Что когда тебя никто не слушает — это называется одиночество. Что прикидываться тем, кем ты не являешься — это разрушающая ложь. Что когда твою судьбу решают без твоего участия — это словно ты не человек, а домашний питомец. А когда все без конца говорят о тебе, как тебя воспитывать, что с тобой делать, какого еще уполномоченного назначить, чтобы защищать твои права, и при этом игнорировать само твое существование — это как будто на самом деле тебя вообще нет.
— Это круто, что родители не лезут в мои дела, — сказал на днях тот мой тринадцатилетний приятель.
— Потому что так у тебя больше свободы? — спросила я.
— Какой, блин, свободы, я ничего не решаю. Просто они ничего особо обо мне не знают. Я думаю, не особо расстроятся, если меня не будет.
Я хотела на него наорать и сказать, что он неправ, что он малолетний придурок, который не знает цену жизни, и что если его бросила девушка, это не повод наказывать родителей — ну знаете, когда все три потока, включая «с жиру бесишься, мелкий урод», соединились в одной голове.
Но вместо этого я написала его матери. Ей это вряд ли понравилось, ведь у нее был комфортный, тихий, самодостаточный мальчик, а теперь есть грустный подросток с эмоциональной дырой, которую он безуспешно пытался латать с помощью посторонней бездетной тетки. Да и сам подросток, наверно, никогда больше со мной не заговорит — с его точки зрения я совершила предательство. Но это все совершенно неважно — что чувствуют две взрослые женщины. Важно, что чувствует этот мальчик. Важно, что он есть. И чтобы он был дальше.