«Послушай, — сказал приятель, — давай встретимся в грузинском ресторане в начале Метростроевской». «Давай», — охотно согласилась я. И тут же спохватилась: «Постой, Остоженку что — обратно переименовали?» «Темная ты, — подытожил приятель, — сейчас тренд такой». Я вспомнила, как месяц назад подруга полчаса щебетала о том, что они классно потусовались «в той ну помнишь забегаловке на Горького».
В 80-е годы в среде продвинутого студенчества бытовала мода — называть московские улицы старыми названиями. Большая Никитская вместо Герцена, Охотный Ряд вместо проспекта Маркса, Большая Дмитровка вместо Пушкинской, Остоженка вместо Метростроевской. Это мы так форсили — нам казалось, что в тусклой советской среде напоминание о дореволюционном российском прошлом, в котором извозчики развозили князей и графов после балов по особнякам на Мясницкой да на Пречистенке, смотрелось весело и чрезвычайно утонченно.
Это был такой маленький-маленький протест против серой советской действительности с ее противной революционной топонимикой.
А потом Мясницкая, Пречистенка, Покровка, обе Дмитровки и все остальное вернулось на карту Москвы. Кто сейчас вспомнит, что Остоженка была Метростроевской, Покровка — улицей Чернышевского, а Китай-город — площадью Ногина? И вот сегодня студенты 80-х, немолодые дяди и тети, вдруг принялись назначать друг другу встречи на станции метро «Лермонтовская», в ресторане на улице Богдана Хмельницкого или в пиццерии на улице Горького. Вот ничем им не угодишь.
При этом — ни грамма ностальгии по Советскому Союзу и, разумеется, ни малейшей симпатии к тем названиям, как и к персонам, ради которых так порезвились с московской топонимикой.
Казалось бы, что тут непонятного — ностальгия по молодости. Все-таки наши первые свидания проходили на улице Горького, а первая уличная бутылка была выпита в скверике возле Калининского проспекта. Однако ведь двадцать пять лет назад, когда пошла волна переименований, всякий здравомыслящий москвич принял ее на ура, ни секунды не пытаясь удержать названия из своей молодости.
Неожиданная мода на упраздненные советские названия родилась совсем недавно, буквально год, максимум — два назад.
Думаю, что возвращение, пусть даже шуточное, части московской интеллигенции к забытым топонимам — это не слишком осознанный протест.
Это своего рода код, пароль, пропуск в касту старожилов, коренных москвичей, помнящих столицу еще без огромного количества мигрантов, без новодела, немыслимых пробок, экспериментов с «благоустройством». Мы помним улицу 25 Октября, а что помните вы? Мы — каста. Мы — за красоту. Сначала нам не нравится проспект Маркса, а теперь нам не нравится то, во что превратили Москву. Назад, к проспекту Маркса!
Любая новая мода, любой новый вкус вырастает на грядке, взрыхленной тем или иным состоянием общества на данный момент.
Возьмем, к примеру, котиков. Обычных пушистых котиков. Если бы эти прелестники знали, какие копья ломаются вокруг них, с какой скоростью они то становятся символами пошлости, то вдруг их рейтинг в шкале пошлости начинает стремительно падать, они бы поняли, какую ошибку совершили миллион лет назад, решив одомашниться. Десять лет назад, когда Россию начали опутывать социальные сети, тысячи рыжих, серых, полосатых, пушистых, лысых, маленьких, толстых котов и кошек высыпали на просторы интернета.
Котики стали символом всеобщего взаимного любования.
На заре фейсбука котик служил верительной грамотой, на котором невидимыми чернилами было написано знаменитое окуджавское: «Давайте говорить друг другу комплименты — ведь это все любви счастливые моменты». Ты отправлял кому-то котика — просто фото или видео, без слов, и это означало признание в симпатии, в добром расположении, в хорошем настроении. Прилетевший в ответ котик означал «Да, я тоже так думаю (чувствую, вижу, понимаю) и тоже выражаю свою симпатию».
Ими восхищались, ими умилялись, ими виртуально делились, пока не наступил момент, когда кто-то суровый сказал: «Хватит. Постить котиков — это пошлость наравне с фикусом в кадке, клеткой с канарейкой и собранием сочинений Дюма под цвет обоев». В фейсбуке началась целая кампания против котиковых постов, котофилы ушли в подполье, создав закрытые группы, а если кто-то осмеливался высунуться с мимимишным питомцем на люди, тут же получал по макушке и падал обратно. Это был момент начала интервенции агрессии в соцсети.
По фейсбуку разлился большевизм, который опять восстал против мещанского быта, на этот раз — в виде котиков, как когда-то — в виде фикуса и канарейки.
Но вот опять пришел кто-то другой суровый и сказал: «Котиков — вернуть. Писать, что котики — пошлость, это и есть та самая пошлость». Общественное сознание стало бояться собственной агрессии и потихоньку начало давать задний ход, для начала реабилитировав вчерашнее яблоко раздора — котиков — и вновь сделав его символом эстетического примирения.
В последнее время принято за аксиому, что у либерала должен быть непременно хороший вкус. Андрей Синявский когда-то сказал знаменитую фразу о своих эстетических разногласиях с советской властью. Тут не поспоришь — поскольку эстетика предполагает определенные представления о свободе человеческой личности, то человеку со свободными мозгами договориться с тоталитарной властью невозможно. Но у нас любят авторитеты и любят догмы, а сейчас слова Синявского вспоминают все чаще и чаще, что и понятно — эстетика российских властей пронизана абсурдом, ложью и диссонансом.
Но фразу Синявского целиком мало кто знает. А звучит она так: «Поскольку политика и социальное устройство общества — это не моя специальность, то можно сказать в виде шутки, что у меня с советской властью вышли в основном эстетические разногласия». Все-таки целиком эта фраза имеет несколько другой оттенок — писатель, скажем так, не настаивал. Да и не был в своем утверждении стопроцентно серьезен, в отличие от нас.
На вооружение взяли часть фразы Синявского. Теперь принято обязательно считать, что, если ты с ходу не обвинишь в дурновкусии что-то, вышедшее «из-под пера» власти, ты не имеешь права причислять себя к лагерю либералов и оппозиции. Понятие хорошего вкуса стало пропуском в мир оппозиции.
Вот, например, уже навязшая в зубах «урбанина». Дело в том, что среди тех, кто благосклонно отнесся к этому «благоустройству», есть множество людей, активно или не очень противостоящих нынешней власти. Среди тех, кто радуется широченным тротуарам, арочкам, увитым цветочками, тумбам с чахлой травой, фестивалям варенья-печенья, совсем не мало и тех, кто выходил на Болотную, возмущался «законом подлецов», требовал освобождения узников 6 мая. У них, как оказалось, с властью нет эстетических разногласий — у них разногласия политические и гуманитарные.
Однако все чаще эти люди оказываются вне либерально-демократической орбиты — их туда не принимают, потому что они не располагают кодом — нужным вкусом. Хорошую, умную фразу Андрея Донатовича возвели в абсолют, все сильнее сужая границы, за которыми — чужие.
Мода на «правильный» вкус становится меловым кругом, вроде того, что чертил вокруг себя Хома Брут, спасаясь от панночки-ведьмы в гоголевском «Вие».
Что, если завтра придет другой мэр, с другим вкусом — тонким и высоким? Он уберет рюшечки, арки, качели с Триумфальной, оформит Москву в стиле Шагала или Брейгеля-старшего, а то и Малевича. Москву захлестнет другая «урбанина» — какая-нибудь «урбаниссима», и заплачут поклонники рюшек, и возрадуются ненавистники их же. Но не факт, что этот новый мэр, увлеченный «урбаниссимой», пустит новые автобусы, увеличит количество парковочных мест и не забудет про ливневки. И что тогда делать с эстетическими разногласиями?
Среди коммунистов обычно нет эстетических разногласий. Среди единороссов, как правило, — тоже. Это и понятно — подобные сообщества заточены на стремление к единообразию под контролем. У приверженцев тоталитарного мышления и тоталитарного метода управления не то что, как правило, плохой вкус — у них его попросту нет. Как не было его и у советской власти — она в принципе не допускала такие понятия, как вкус, мода, эстетика, в орбиту своих интересов. Поэтому, строго говоря, у Синявского и не могло быть эстетических расхождений с советской властью — нельзя не сойтись в том, чего нет.
С некоторых пор либеральные сообщества также стали стремиться к эстетическому единообразию, подменяя им политическое. Простого неприятия власти уже мало для общности политической платформы, а реальный «физический» протест с некоторых пор стал уголовно наказуем, поэтому либерально настроенные люди ищут новых точек соприкосновения.
Художники становятся символами той или иной политической группировки. Константин Богомолов, скажем, или Кирилл Серебренников, будучи сами людьми либерального толка, стали цементом той платформы, на которой худо-бедно объединяются московские либералы, выстраивая из своих вкусовых пристрастий частую изгородь — чтоб чужие не пролезли.
Это тоже нормальный объяснимый протест против агрессивной художественной серости, которую так планомерно поддерживает власть.
Отрезанная от возможности проводить демонстрации, пикеты, устраивать акции протеста, не имея возможности влиять на политическую жизнь страны, либеральная часть общества ищет эрзацы единства.
И здесь все строго: если ты не любишь Богомолова — ты не либерал. Не нравится «Левиафан» — не либерал. Не уверен, что акция Павленского — талантливая художественная акция, — вон из либералов. Эстетика важнее политики? Не всегда.
Я совершенно убеждена, что многие искренние либералы и демократы тайком смотрят передачи Петросяна, читают Донцову и слушают Газманова. Да, идеальный либерал — человек образованный, почитающий свободу высшим благом и, следовательно, умеющий мыслить. А мыслящий человек радоваться Петросяну с Донцовой не может. Но и либералы не идеальны: у кого-то проблемы с юмором, у кого-то — с художественным вкусом, а кто-то и вовсе только начинающий либерал, не отряхнувший со своих ног прах Донцовой. Либерал может чудовищно безвкусно одеваться, страдать от лишнего веса, не заниматься спортом, не любить спектакли Богомолова, не любить животных и даже быть не очень хорошим человеком. Но при определенных условиях это не помешает ему во главу угла ставить свободу человеческой личности и примат демократии.
Если брать эстетические совпадения как основу единения, у либерально настроенной части общества есть опасность расколоться еще больше, а заодно — изолироваться, не пустив в свой круг сомневающихся, не совсем уверенных, начинающих.
Красота не спасет мир. Мир спасет только мир.